Захар Прилепин Леонов Фрагменты из книги

Выражаю благодарность Дмитрию Быкову, который летним днем 2005 года надоумил меня написать жизнеописание Леонида Леонова;

Николаю Андреевичу Макарову, внуку Леонида Леонова, – за помощь и понимание, Наталье Леонидовне Леоновой, дочери писателя, – за гостеприимство и критические замечания, далеко не все из которых, каюсь, были учтены в этой книге;

Ольге Ивановне Корнеевой, возглавляющей Государственный архив Архангельской области, – за любезно предоставленные неизвестные ранее документы о пребывании Леоновых в Архангельске;

Андрею Рудалёву и Эду, приютившим меня в Северодвинске;

Алексею Коровашко, Илье Шамазову и Алексею Коленскому – за дельные советы;

а также всем, изучавшим жизнь и творчество Леонида Леонова и тем самым серьезно облегчившим мне работу над этой книгой;

издателям, публикующим сей труд.

От автора

Леонид Максимович Леонов – мир непомерный. Путешествовать в этом мире надлежит с богатым запасом сил, с долгой волей и спокойным сердцем. С пониманием того, что он полноправно граничит с иными мирами мировой культуры.

Принимаясь за свой труд, мы знали, что наше путешествие в мир Леонова лишь началось. И едва ли даже путь длиною в жизнь позволит пройтись хотя бы раз каждой тайной тропой.

Тем более что нам памятны уже пройденные места в этом мире, куда так хочется возвращаться из раза в раз. Там пришлось пережить минуты, быть может, наивысшего счастья читателя и слушателя. Там замирало сердце от внезапной высоты и от пугающей глубины.

Вот несколько наименований тех мест, что отозвались радостью или прозрением.

Повесть “Evgenia Ivanovna” – как мягкий, теплый круг на солнечной стене.

«Петушихинский пролом» – внезапно открывшаяся, беззвездная, черная вышина, вспугнувшая взгляд так, что сами в ужасе зажмуриваются веки.

Величественная «Дорога на Океан», где врывается зимний воздух в распахнутое окно и взметаются ледяные шторы, полные хрусткого снега.

«Необыкновенные рассказы о мужиках» – как тяжелая, густая смурь над среднерусской деревней, в которую вглядываешься долго и безответно.

Роман «Вор», который сам есть отдельный мир удивительного городского многоголосья, живых теней Благуши, предсмертной высоты цирковой арены, пивной пены московских нэпманских кабаков, тоскливых тупиков достоевской нашей родины…

И «Пирамида» – почти бесконечный путь, где за каждым поворотом новые неисчислимые, выворачивающие разум, перекрестья. Идешь им, иногда словно в душном бреду, иногда словно в прозрачном сновидении, порой словно ведомый кем-то, порой напрягая все силы разума, дабы не заблудиться, – и нежданно выходишь на страшный пустырь размером в человеческую душу…

Сказанное Леоновым таит великое количество пророчеств. Нечеловеческим зрением своим он зафиксировал несколько движений Бога.

В прозе его равно различимы первый детский смех и последний тектонический гул глубинных земных пород.

Читая Леонова, иногда будто бы скользишь по-над ясной водой, но иногда словно продираешься в тяжелом буреломе, под хруст веток, глядя вослед заходящему, оставляющему тебя в черном лесу солнцу.

И только упрямый путник будет вознагражден выходом на чистую, открытую небесам почву, где струится холодный ключ, целебней которого нет.

Кому-то может показаться, что в случае с Леоновым все понятно: совпис, многократный лауреат, орденоносец, «Русский лес» и что-то там еще…

Но ничего ясного вовсе нет: ранняя его пронзительная проза не прочитана и даже не опубликована толком; «советские» романы его, страшно сказать, почти не поняты, хотя переизданы десятки раз на десятках языков; о «Пирамиде» и речь вести страшно: неизвестно, с какого края к ней подступаться; те же, кто подступался, – зачастую видели лишь свой край, и то – насколько хватало зрения.

Сама судьба Леонова амбивалентна: ее легко можно преподнести и как несомненно успешную, и как безусловно трагическую.

Родился в Москве, в семье забытого ныне поэта-суриковца.

Семья распалась, когда Леонид еще был ребенком: отца отправили в ссылку, и он покинул столицу с новой женой, оставив в Москве пятерых детей.

Юность Леонова пришлась на Гражданскую войну.

Не испытывая очевидной симпатии к большевикам, в силу обстоятельств он попал в Красную армию. Собственно Гражданскую войну Леонов описывал очень мало и вспоминать эти времена не слишком любил.

Вернувшись в Москву, Леонов пробовал поступить в университет и провалился.

Начал писать прозу и выступил с рядом рассказов и повестей, сразу принесших ему признание определенного круга читателей – но не критики.

Со второй половины 1920-х годов Леонов выступает как драматург. Одна из первых его пьес была запрещена вскоре после премьеры. Еще более трагична была судьба другой, написанной накануне войны, пьесы – она подверглась сокрушительному разносу.

Куда более Леонов известен как романист. Имя писателя часто ассоциируется с жанром производственного романа. По внешним признакам к этому жанру можно отнести книги Леонова, изданные в 1930-е годы: «Соть», «Скутаревский», «Дорога на Океан». Со временем, но далеко не сразу, они принесли Леонову и читательский успех, и блага, даруемые властью. Однако сегодня, вместе с полной потерей актуальности жанра производственного романа, почти исчез и читательский интерес к Леонову.

Самое, пожалуй, известное произведение Леонида Леонова – роман «Русский лес», вышедший в 1953 году, сначала едва не растерзанный в пух и прах литературными недоброжелателями, а потом неожиданно удостоенный Ленинской премии, для современной читающей публики является, с позволения сказать, непроходимо советским.

После «Русского леса» в течение полувека Леонов не публиковал больших вещей, да и публицистика его появлялась в печати все реже.

Писатель постепенно исчез из эпицентра литературной жизни, уступив его иным властителям дум. На исходе 1980-х многие думали, что Леонова и в живых уже нет.

Известен знаменательный диалог тех лет меж Никитой Сергеевичем Михалковым и его отцом, баснописцем, автором трех гимнов Сергеем Владимировичем. «Папа, а Леонид Леонов еще жив?» – «Жив». – «И все еще соображает?» – «Соображает, но боится». – «Чего боится?» – «Соображать».

Еще более категорично высказался известный беллетрист Михаил Веллер, походя бросив в своем романе «Ножик Сережи Довлатова» следующую фразу: «…уже второе поколение читает и цитирует “фантастов” (низкий жанр!) Стругацких – и хоть бы одна зараза ради разнообразия призналась, что выросла на Леониде Леонове».

Часть нового литературного истеблишмента фактически отказала Леонову в литературной значимости.

Впрочем, статус советского литературного вельможи еще продолжал по инерции действовать на представителей власти. В 1989 году, в честь девяностолетия писателя, Леонова навестил генсек Михаил Горбачёв, между прочим, выразивший при встрече свое восхищение романом юбиляра «Бруски». Увы, Леонов никогда не был автором этого произведения, принадлежавшего перу писателя Федора Панфёрова.

Незадолго до смерти, уже в 1990-е, Леонов попал в больницу с диагнозом «рак горла». Те немногие, кто навещал его, ужасались убогим условиям, в которых находился писатель: палата напоминала грязный барак. В больнице Леонова собирался навестить ставший президентом Борис Ельцин, но передумал. Зачем Президенту России нужен советский классик?

В 1994 году Леонид Леонов издал свой последний роман «Пирамида». Если бы эта книга вышла на пять лет раньше, в те годы, когда взбудораженная публика рвала из рук в руки сочинения Анатолия Рыбакова и Александра Солженицына, ее бы прочитали. Не поняли бы, но все-таки прочитали: всей, ну или почти всей, читающей страной.

Но в 1994-м уже начали падать журнальные и книжные тиражи, а само мировосприятие русской интеллигенции, до сих пор истово верившей в силу слова, вступило в период тяжелой трансформации. В середине злополучных, суетливых, постыдных 1990-х «Пирамиду», по большому счету, читать было почти некому.

…Это печальный вариант судьбы.

К счастью, у нас есть возможность рассказать все иначе. Так что взмахнем легкими веслами и вернемся на тот берег, откуда отчалили, чтобы переплыть эту реку заново.

Итак, отец Леонова был широко известным в свое время поэтом суриковской школы. Оба деда Леонида Леонова жили в Москве и владели собственными лавками в Зарядье. Большую часть детства Леонов провел в дедовских домах. Степенные, колоритные старики глубоко повлияли на Леонова. В сущности, Леонов стал последним счастливым свидетелем той старой, купеческой, домовитой, трудовой Москвы.

Он достойно отучился в школе и гимназии. Публиковаться начал еще в 1915 году в архангельской газете, редактором которой был отец писателя.

После революции Леонов перебрался в Архангельск. Летом 1920-го добровольцем уходит в Красную армию. В 1921-м его откомандировывают в Москву. В 1922-м он, совсем молодой еще человек, за весну-лето написал сразу добрую дюжину рассказов и повестей, и реакция первых слушателей была восторженной.

«Несколько месяцев назад объявился у нас гениальный юноша (я взвешиваю слова), имя ему – Леонов, – писал художник Илья Остроухов Федору Шаляпину. – Ему 22 года. И он видел уже жизнь! Как там умеет он ее в такие годы увидеть – диво дивное!»

Леонова безоговорочно воспринимают как мастера, известность его быстро становится всеевропейской. Эпитет «великий» рядом с именем Леонова появится, когда писателю не будет и тридцати. Первое собрание сочинений Леонов выпустит в двадцать девять лет. Эмигрантская критика увидит в Леонове чуть ли не единственное оправдание всей советской литературе. Родная критика жалует не всегда, но ее приязнь далеко не всегда могла быть показателем достойного литературного труда.

С середины 1920-х книги Леонова выходили почти ежегодно (кроме нескольких сложных лет накануне и во время войны) в течение семи десятилетий. Многие романы выдержали свыше двадцати переизданий. И книги эти многие годы имели своих благодарных читателей, Леонову присылали тысячи писем.

Произведения его переведены на все основные языки мира и многократно переизданы. Библиотека научных работ о Леонове – огромна, она в сотни раз превышает по объему написанное им и включает труды специалистов большинства европейских стран.

Влияние Леонова на всю русскую литературу глобально и не изучено во всей полноте.

Для одних Леонов был камертоном, по которому сверялось подлинное, значимое, важное. Другие, скажем, Владимир Набоков, сверяли по Леониду Леонову (и еще по Шолохову) свой успех. Известно, как вопиюще несправедливо оценивал Набоков и «Тихий Дон», и «Барсуки». Как ревновал, когда в один день состоялись премьеры спектаклей по пьесам Леонова и во МХАТе, и в Малом театре…

Ни тому, ни другому не дали Нобелевскую премию, хотя Владимир Набоков заслуживал ее безусловно, а Леонида Леонова Нобелевский комитет в качестве соискателя премии рассматривал трижды…

Впрочем, что мы все о литературе и о литературе.

Понятно, что, по словам самого же Леонова, «биография писателя – это его романы»; но и о жизни его тоже есть что сказать.

Леонов прожил без малого век, и судьба его стоит вровень с этим страшным и небывалым столетием. В разные годы века он бывал и очарован, и оглушен, но никогда не был раздавлен и унижен настолько, чтобы опуститься до бесстыдства и подлости.

До последних дней он сохранил ясность рассудка: белый, сухой, как древнее дерево, старик, он многие годы строил свою «Пирамиду» и в девяносто лет, и в девяносто один год, и в девяносто два. Глаза стали слабеть – так он держал в памяти десятки телефонов своих редакторов и помощников.

Читая «Пирамиду» и памятуя о шутке сановитых Михалковых, понимаешь, кто тут на самом деле соображал.

Тем более смешно поминать имя того самонадеянного чудака, мимоходом сказавшего: «…хоть бы одна зараза ради разнообразия призналась, что выросла на Леониде Леонове».

Смешно оттого, что имя Леонова – самое неудачное из числа тех, что он мог бы выбрать для своего суесловного рассуждения. Те, кто Леонова называл своим учителем, – первые среди литераторов, ставших сутью и крепью литературы второй половины века.

Леонову посвятил Виктор Астафьев одну из первых своих повестей. Под благословляющим именем Леонова он начинал свой путь.

Учителем называл Виктор Астафьев Леонова, уже сам будучи стариком, хотя какие вроде бы в такие годы могут быть учителя! А вот могут…

Космической мощью Леонова восхищен автор нескольких воистину великих романов о войне Юрий Бондарев. «Где сейчас, в каком пространстве гений Леонова? – спрашивает он. – Там, в других высотах, в неземных декорациях, вокруг него не очень многолюдно, так как из миллионов художников только единицы преодолевают границу для дальнего путешествия к потомкам».

Валентин Распутин, классик безусловный, говорил в дни юбилея Леонова: «Два великих события на одной неделе: столетие Леонова и двухсотлетие Пушкина. Это даты нашего национального торжества. Дважды на этой неделе вечности придется склониться над Россией».

Слышите? «Вечности склониться!»

Что самое забавное: даже вышеупомянутые Стругацкие почитали Леонова высоко и прямо говорили о влиянии его книг на собственную прозу. А вы говорите: «хоть бы одна зараза…»

Что до леоновской жизни, то она была куда сложнее тех набросков, что мы сейчас сделали: хоть печального рисунка судьбы его, хоть счастливого.

Жизнь его была и куда печальнее, и куда счастливее.

Будучи в возрасте патриарха, Леонид Леонов сказал как-то, что у каждого человека, помимо внешней, событийной, очевидной биографии, есть биография тайная и ненаписанная.

Не без трепета мы берем на себя смелость совместить, сшить не самой ловкой иглой обе эти жизни воедино.

Пойдемте.

Глава первая
Родители. Зарядье. Детство

Когда ему было девять лет, приснился сон: он идет по цветочному лугу, Господь начинает благословлять его и обрывает движение…

Иногда кажется, что биографию Леонида Леонова стоит начинать не с дня его рождения, вести рассказ не с московских улочек начала позапрошлого века, но из тьмы запредельных глубин, где зародилась искра его сознания.

«Откуда же берется у всех больших художников это навязчивое влечение назад, в сумеречные, слегка всхолмленные луга подсознания, поросшие редкими, полураспустившимися цветами? Притом корни их, которые есть запечатленный опыт мертвых, уходят глубже сквозь трагический питательный гумус и радиально расширяющееся прошлое, куда-то за пределы эволюционного самопревращения, в сны и предчувствия небытия», – так говорил Леонов в «Пирамиде».

Но даже он ответа не дал: откуда в художнике и творце это влечение назад, все дальше и дальше, минуя сны, память мертвых, отсветы прошлого, за пределы первых времен?

И едва ли нам удастся найти тот волшебный фонарь, что позволил бы проследить таинственный, горний путь искры божественного духа, однажды обретшей себе пристанище на земле в сердце человека по имени Леонид Леонов.

Оттого мы лишь возьмем на себя труд по мере сил проследить путь этого сердца от светлого дня мая 1899 года до темного дня августа 1994-го.

Горемыка-отец

Леонид Леонов родился в Москве в последний месяц весны, 19-го по старому стилю, по новому – 31-го, и был крещен по православному обычаю.

Отец – Максим Леонович Леонов, мать – Мария Петровна (в девичестве – Петрова).

К моменту рождения сына Леонида родители были женаты всего год, и проживут они вместе около десяти лет – с 1898-го по 1908-й.

Отец Леонова публиковал стихи и под своей фамилией, и под несколькими псевдонимами, самый известный из них – Максим Горемыка. Этот отцовский псевдоним, по всей видимости, является одной из первых нитей, которая связала судьбу самого Леонида Леонова с судьбою Максима Горького.

Скорее всего, Алексей Пешков, выбирая себе в 1892 году свой народнический псевдоним, не мудрствуя, сделал его по готовому образцу: от Максима Горемыки до Максима Горького полшага.

Правда, литераторов, писавших под псевдонимом «Горемыка», существовало на исходе XIX века не менее десятка (и еще пяток Горемыкиных и один Горемычный), но Максим все-таки средь них был один, и к тому же самый известный.

Горький никогда не говорил об этом, но стихи Максима Горемыки он знал уже в молодости.

Максим Леонович Леонов родился 13 (25-го по старому стилю) августа 1872 года в деревне Полухино Тарусского уезда Калужской губернии в крепкой крестьянской семье.

Отец Максима Леоновича – то есть дед нашего героя – Леон Леонович Леонов смог перебраться из Полухина в Москву, открыть свою бакалейную лавку в Зарядье. Начал наездами поторговывать еще в 1868-м, а потом переехал в город насовсем.

Десятилетним мальчиком и Максим Леонович, закончивший к тому времени полтора класса сельской школы (на этом его образование завершилось), отправился в белокаменную помогать отцу, у которого дела шли все лучше. На сына своего Леон Леонович возлагал надежды, но, как часто водится в подобных случаях, Максим выбрал себе путь совершенно иной, поперечный.

Поначалу он, как и ожидалось, служил в лавке отца «молодцом»: резал хлеб, развешивал жареный рубец, – но чуть ли не втайне начал почитывать книжки, купленные задешево на Никольском рынке. Книжки и поменяли жизнь его.

В четырнадцать лет Максим Леонов познакомился в Зарядье со стариком-сапожником из евреев-выкрестов. Звали старика Тихон Иванович, и в отличие от иных обитателей тех мест питал он слабость к литературе. Тихон Иванович и дал Максиму Леонову почитать поэта Сурикова, автора знаменитой «Рябины» (той, что шумит, качаясь и склоняясь головой до самого тына) и стихотворения «В степи» (про умирающего ямщика, которое также стало народной песней). Суриков, как и Максим Леонов, родился в деревне, мальчиком переехал в Москву помогать отцу в мелочной лавке, выучился грамоте, а затем и стихотворству, начал публиковаться, получил известность. Умер в Москве в 1880-м молодым еще, в сущности, человеком, тридцати девяти лет, хотя в общественно-читательском сознании Суриков неизменно представляется бородатым стариком.

Судьба Сурикова и стихи его, иногда пронзительные, иногда бесхитростные, Максима Леонова поразили. Так он и сам начал писать, неизменно показывая результаты старику-сапожнику. Одно из стихотворений Тихон Иванович наконец одобрил, произнеся колоритную фразу: «Рифмой не звучит, однако попытать можно».

Именно это стихотворение и вышло 28 февраля 1887 года в московской газете «Вестник», называлось оно «Взойди, солнышко». Максиму было в ту пору пятнадцать лет.

В семье литературная деятельность Максима никому не глянулась.

«Отец мой, – вспоминал потом Максим Леонов-Горемыка, – старик старого закала и держал меня в ежовых рукавицах. Я рос каким-то забитым мальчиком, и жажда чтения, появившаяся у меня на 12-м году, поставила меня во враждебное отношение с отцом. Книги, которые находили у меня, рвали и жгли, не обращая внимания ни на слезы, ни на мольбы. Я принужден был читать украдкой».

Свидетельство трогательное, но отчасти сомнительное в свете дальнейшего острого интереса деда к литературе, хотя бы церковной. Может, не так он не любил книги, как казалось сыну? Может, поведение сына куда больше мучило его?..

Стихи Горемыки наследовали одновременно и суриковской традиции (любовь к народу, милая деревня, доля бедняка), и иным модным именам той поры – от Константина Фофанова до Мирры Лохвицкой (романсовые мотивы на тему: «с тобою мы не пара, ты – прекраснейшая скрипка, я – разбитая гитара…»), но как поэт Горемыка несравненно слабее и Сурикова, и Фофанова.

Зато в качестве организатора он проявил себя достаточно рано. Правда, к печали отца, вовсе не в купеческом деле.

«В Зарядье, – вспоминал Леонид Леонов об отцовском бытье, – литературы, можно сказать, не ценили, и свой сюртук, например, в котором отправлялся на литературные выступления, поэт Максим прятал в дворницкой. Собираясь в кружок, тайком переодевался у дворника, а на рассвете в той же дворницкой облачался в косоворотку и поддевку для приобретения прежнего зарядьевского обличия».

Максим познакомился с местными, зарядьевскими поэтами-самоучками, такими же по большому счету отщепенцами, как и он: в друзьях были сын соседнего трактирщика Иван Зернов (он умер совсем юным, девятнадцати лет) и сын соседнего портного Иван Белоусов. «Левоныч» они называли его.

В 1888 году зарядьевский кружок молодых поэтов-самоучек вполне оформился: свидетельство тому – фотография московских поэтов «из народа», опубликованная тогда же в печати; Леонов-Горемыка среди прочих присутствует на ней. Годом позже выходит коллективный сборник кружка под названием «Родные звуки», включавший бесхитростные стихи десяти поэтов, ныне забытых напрочь, – упомянутого Белоусова, Вдовина, Глухарева, Дерунова, Раззоренова, Крюкова, Козырева, Лютова, Слюзова. И самого Горемыки, конечно же…

В том же 1889-м вышла и дебютная книжка Горемыки-Леонова под непритязательным названием «Первые звуки». Самое слово «звуки» обладало для поэтов-самоучек необыкновенным очарованием: в XIX веке оно действительно являлось частоупотребимым в поэтической речи…

Прилепин З. Леонид Леонов: «Игра его была огромна». – М.: Мол. гвардия, 2010. – 566 с., ил. – (Жизнь замечательных людей)

«Только в могилу можно дезертировать из истории»
Леонид Леонов

Докатились! Достукались… Анонсируя эту книгу, один из ее издателей заметил: главное – не то, что широкому читателю наконец-то напомнили о бесспорном (и, возможно, самом крупном) классике нашей словесности истекшего века, а ЧТО ИМЕННО написал о нем молодой модный литератор Захар Прилепин.

Звучит кощунственно, зато точнехонько отражает изменившийся за последние два десятка лет литературный ландшафт. Леонов забыт неспроста: и оппоненты идейные ох постарались, и сам он слишком чужд оказался тренду на повальную развлекательность. Но уже итак написаны о нем груды книг. Опус Прилепина и впрямь интересен, прежде всего, тем, как прочитал Леонова (и его жизнь) наш относительно молодой современник.

Я написал «опус» совершенно не в уничижительном смысле, а в самом прямом, уважительном – «труд». 4 года провел Прилепин в архивах и библиотеках. А ведь он не исследователь, он востребованный писатель! И, к чести Захара Прилепина, ему удалось почти на всем протяжении книги сохранить максимально возможную объективность (или честно цепляться за ее видимость).

Итак, с подачи другого поклонника леоновского творчества Дмитрия Быкова (а кто бы подумать мог!..) автор ставит перед собой задачу воссоздать тайную, духовную биографию Леонида Леонова.

Сразу скажу: событий в книге Прилепина больше, чем открытий. Хотя, как минимум, одно открытие абсолютно бесспорно. Автор раскопал массу животрепещущих подробностей о белогвардейском прошлом едва ли не главного советского классика. Правда, «белогвардейскость» на поверку оказалась все ж таки жиденькой. Ну загремел вчерашний гимназистик в школу прапорщиков (а по военному времени и обязан был!), ну писал фельетоны и стихи в газетку своего отца, проникнутую эсеровским духом. Но ведь затем сам к красным переметнулся, брал с ними вместе легендарный («знаковый», «культовый»? ☺) Перекоп!

Да, потом-то чуть не до самой смерти Сталина за неудачный дебют в гражданской смуте Леонов, мягко говоря, опасался. Да, образ «беляка», встроившегося в советскую жизнь, но «шептуна» в нее ж подпускающего, проходит через все основные произведения писателя. Однако идейно с белым движением Леонов связан все-таки не был, и Прилепин, чересчур часто поминающий свое открытие, «редиской» (красным снаружи, белым внутри) своего героя, слава богу, не делает. Хотя искажению восприятия не очень вдумчивого читателя невольно способствует…

Может, и не стоило давать всей книге подзаголовок, намекающий на одного из «скрытых» беляков, на Протоклитова из «Дороги на Океан»? Но, с другой стороны, сам Леонов был по натуре игрун (не игрок), получавший чисто артистическое наслаждение, тасуя и приоткрывая опасные по советским временам события собственной жизни и не совсем «те» идеи.

И вот здесь мы подходим к самому существенному! Вступая в игру со своим именитым героем, Захар Прилепин, сдается мне, не тот угол у карты старательно загибает…

Поясню. Дело в том, что Прилепин – человек очевидно верующий, верующий пылко и ортодоксально. «Бог», «Церковь» и «Православие» он пишет только с заглавной буквы. Вот, наверное, почему главным в «тайной» внутренней биографии Леонова видится ему еретический спор писателя с богом.

Этим биограф Прилепин обрекает себя на массу неудобств. Смущает его, как беспощадно и непочтительно прикладывает Леонов священнослужителей. Затрудняет Прилепина (судя по всему) и слишком невнятное присутствие бога в леоновских текстах 20–30-х гг. Наконец, «Пирамида» видится ему «каруселью ересей», в противоречия ее зарываться – как в грязном белье у черта копаться. Прилепин копается подробно, но явно нехотя.

А все потому, что сам Леонов скорее бы подписался не под «Символом веры», а под тем самым Вольтеровым афоризмом о боге, которого за его возможным отсутствием следовало бы таки придумать.

Для Леонова (во всяком случае, для молодого Леонова самого креативного периода его творчества) бог – некая философская идея и составляющая духовной традиции, почему и обращается с ним классик свободней, чем нынче принято. Мысля в категориях, скорее, поэтических и естественнонаучных, он использует религиозные мифологемы с раскованностью лирика и интеллектуала (и чего уж, даже с привычной для себя игривостью).

Вот почему молодой биограф не раз почти испуганно лепечет о «холодности» и «мрачности» своего героя.

Трагический пессимист и жертвенный монументалист-государственник (по сути-то) Леонид Леонов – и поклонник уютного почивания в колыбели веры и всяких семейно-бытовых ценностей Захар Прилепин явно не совпадают в сущностных моментах, как взаимоисключают сутью своей друг друга эпоха Сталина и десятилетие Путина, хотя последнее по-детски обожает примеривать проштемпелеванные пулями шмотки героических предков.

И здесь у меня как у читателя, знакомого и с другими книгами о Леонове, сам собой возникает вопрос. Надоумил ли хитроумный Дмитрий Быков Прилепина «переделать» Леонова, «осовременить» его, адаптировать для условий застоя-2, или у Захара Прилепина все это как-то само собой нарисовалось? А ведь могло и само собой получиться, потому что даже по тону чувствуется: на советскую жизнь 30–80-х гг. Прилепин смотрит сквозь очки «перестроечной» публицистики.

Это не хорошо и не плохо, это знак времени, смены поколенческих стереотипов. Хотя, по мне, однозначно разоблачительный подход многое спрямляет, упрощает. И вовсе не потому, будто сам я поклонник сталинского «вампира». Просто именно имперско-мессианская составляющая в Леонове как человеке и как художнике дала бы его биографу больший угол обзора, мне кажется.

По Прилепину, увлечение Леонова «советским проектом» падает на конец 20 – первую половину 30-х гг. Собственно, это романы «Соть», «Скутаревский» и «Дорога на Океан». До этого молодой писатель Леонов таился-присматривался, после увлечения «советским проектом», в годы ежовщины, сильно перепугался. Правда, поперек перепуга пережил патриотический подъем вместе со всем народом в годы войны. А что было дальше?.. На мой вкус, творец духовной биографии Леонида Леонова Захар Прилепин здесь просто отмалчивается.

То есть, как? Он честно обо всем вроде бы говорит: и о наградах, что сыпались на Леонова, как из рога изобилия, и об интригах околонаучной и просто широкой общественности вокруг нелюбимого Прилепиным романа «Русский лес», и о дружбе с болгарской бабушкой Вангой, и о работе над «Пирамидой». Однако у читателя складывается впечатление, что после «Русского леса» и «Бегства мистера Мак-Кинли» Леонов удалился на дачу, как бы выпал из времени.

НО ПОЧЕМУ?!

Разочаровался в «советском проекте»? Однако, пускай и правоверный советский человек, но ведь и точный, надеюсь я, мемуарист А. Овчаренко свидетельствует: даже в 1975 году Леонов признавался: «Я всегда был предан советской власти. Потому что благодаря ей Россия, такая громадная страна,… прошла через такие преобразования. Чего стоило индустриализировать ее! Громадный вихрь, тайфун…» (Овчаренко, с. 98).

Постеснялся, сдается мне, Прилепин расставить все точки над «i». Что бы просто сказать: да, Леонид Леонов был русский патриот-империалист с сильной мессианской составляющей. Правда, главную мессианскую тираду (монолог Стратонова из «Evgenii Ivanovni») Прилепин приводит полностью, без внятного, впрочем, осмысления. Приведу и я, а то читатель рецензии мне, чего доброго, не поверит:

«Великие светочи России давно пророчили ей особую, героическую, в смысле отсутствия европейского эгоизма, историческую миссию… Речь идет о стариннейшей и, главное, всеобщей людской потребности в мире, добре и правде, то есть об установлении на земле высшей человечности. Условно назовем это мечтой о золотом или праведном веке. Я веду к тому, что все прежние революции надо рассматривать лишь как разведку боем: генеральная битва начинается здесь и завтра. Вы сейчас увидите, почему и что именно объединяет нас, в этой стране, сегодня» (цитирую нарочно по книге Прилепина, с. 435).

Заметим: повесть закончена уже после всяких увлечений «советским проектом, в 1963 году!

Очевидно, что и «советский проект» был для Леонова частью (и частностью исторической) гораздо более масштабного «проекта», который вообще-то обычно называют «исторической миссией нации». Прилепин же, мне сдается, то ли сознательно ничего не уточняет, то ли и впрямь теряется: как увязать русский патриотизм (эх, славно бы еще и религиозно окрашенный! ☺) и эту в нос бьющую вроде б «советскость»? А все ведь тут в одном узле! И хорошо, если бы удалось не только узел на составные распутать, но и посмотреть на то, что получится, непредвзято, со стороны!..

Вот с чем реально слабовато порой у Прилепина, так это с историческим контекстом. Вернее, он, исторический контекст этот, дан очень неровно. То, что близко и интересно, описано убедительно, с тонкими «проникновениями». А позднесталинские и застойные годы даны как-то впроброс, по-журналистски, без заземления на «духовные поиски» современников. Льется фактажный поток, журчливый, но неглубокий.

Эта мутноватость исторического сознания – да, и она оттуда, из захлеба перестроечной публицистики. Прилепин, кажется, еще вполне разделяет перестроечный миф о «России, которую мы потеряли» (в 1917 году); отсюда и до «дороги, которая ведет к храму» рукой подать.

Понятно, этот миф возник в противовес советской версии отечественной истории. Но то, насколько он, миф этот, шит белыми нитками, Прилепин сам убеждается в своих «полевых» исследованиях по Леонову. И честно сообщает о том, например, что гуру 90-х А. Солженицын был сильно не прав, провозгласив версию леоновского «Вора» 1927 года более откровенной, чем вариант 1959 года. Мозолистая мысль Солженицына двигалась по привычной ей траектории: всё, что до сталинского террора, – еще относительно свободно, всё, что после, – подневольно и лживо. С цифрами и фактами в руках (с текстами) Захар Прилепин опровергает априорную верность этого подхода. Леонов как раз вычищал позднюю версию романа от всякой советской конъюнктурности.

А сколько таких же предвзятостей молодой биограф Леонова еще не успел обнаружить?..

Думаю, главное достоинство книги Прилепина в том, что она оставляет у читателя ощущение: автор не лукавит с ним. Все накладки здесь – не от лукавого ума. Да и объект-то исследования какой же ведь верткий!

«При видимом простодушии он всегда себе на уме. Это породистый и хорошо организованный человек, до странности лишенный доброты, но хороших кровей, в нем много поэзии – типический русский характер» (цит. по: Леонид Леонов в воспоминаниях, дневниках, интервью, с. 235).

Оценка крайне благожелательная, но и нелицеприятная тоже. И вот этой самой нелицеприятности, критичности самому Прилепину в отношении его героя явно не достает! Даже запись того же Чуковского о «Русском лесе» он не отважился полностью привести. А ведь в ней критик зорко отметил основные черты (и «ахиллесовы пяты») леоновского стиля: «Очень много густой психологичности, много неправдоподобия, литературности, но очень талантливо, кудряво, затейливо» (там же).

Быть может, и не след биографу в серии «ЖЗЛ» давать прямые оценки своему герою-«памятнику». Но ведь книга Прилепина – не просто и не столько очередная биография серии. Издатель был прав: взгляд ее автора особенно интересен читателю…

Вот когда у Прилепина сверкает «блестинка» в глазах, так это в разговоре о литературной кухне! Читать о взаимовлияниях-взаимоотношениях писательской братии в этой книге особенно занятно. (И сам автор, кстати, гораздо раскованнее становится).

Правда, то ли соображения конъюнктуры (массовой литературной моды, точнее), то ли аберрация поколенческого восприятия заставили его слишком много говорить, например, о Булгакове и Шолохове. Ну, завидовал Булгаков сверхуспешному и неизмеримо более талантливому молодому Леонову. Ну, понимали Леонов и Шолохов, что равных в советской литературе им нет, хотя каждый идет своим путем. Но много ли это прибавляет к портрету самого Леонова? Здесь разве что любопытно писательское наблюдение Прилепина: интонацию и мизансцену первой главы «Мастера и Маргариты» Булгаков «уворовал» из зачина «Вора» Леонова.

Однако же странно: Прилепин не попытался сопоставить творчество Леонова и другого его современника – Андрея Платонова. А ведь они – смысловые полюса нашей словесности 20–40-х! Надличный государственник-мегаломан литературный вельможа Леонов и всегда от нужд (и прав!) простого человека танцующий социальный «маргинал» Платонов…

К сожалению, я не знаю, как откликнулся на произведения Леонова автор «Чевенгура». Но автор «Русского леса» и о «Чевенгуре», и о творчестве Платонова в целом отзывался жестче некуда и с каким-то очень личностно окрашенным раздражением:

«Не понимаю, чем продиктованы произведения А. Платонова? Неприятием общества? Неверием в людей? Презрением к ним? Может, усталостью и равнодушием? Как бы то ни было, читать его тягостно» (Овчаренко, с. 246).

И месяц спустя:

«Поднимают шум вокруг Платонова, а я не осилил «Чевенгур» да и «Котлован». Блевотный, искусственный, выдуманный язык» (там же, с. 250).

Сказано, кстати, в перестроечном 1988 году! Как много говорит это о самом Леонове, об его установках и настроениях! Об его понимании литературы, о картине эпохи, которой Леонов остался верен. Да и ревность литератора – кто ж ее отменял?..

Вот над чем бы поразмышлять!..

Однако что это дало бы заявленной Прилепиным теме еретического спора Леонова с богом? Да и Леонову в глазах современного читателя лавров бы не прибавило…

К сожалению, довольно тенденциозен Прилепин и в анализе иных леоновских творений. Удачны и тонки разборы «Вора» и «Дороги на Океан» (любимого леоновского романа самого Прилепина). Но разбор «Скутаревского», по сути, спущен на тормозах (и зря: его-то герой социально и личностно гораздо ближе Леонову начала 30-х, чем персонажи «Соти» или «Дороги на Океан»).

Неудачно, на мой взгляд, приложился Прилепин-критик к первому «советскому» леоновскому роману «Соть». Он сводит все к тому, что Леонов пугает, якобы, новых хозяев страны, увлеченных ее индустриализацией, судьбой Икара, «потому что нет ничего превыше Бога» (с. 212, это слова Прилепина).

Между тем, суть романа в том, что героем его является Время. Оно отшвыривает изжитое (любезных сердцу Захара Прилепина чернецов в скиту), но обгонит и строителей новой жизни, которые в свой черед постареют, устареют и сойдут на нет.

30-летний Леонов (роман 1929 г.) уловил главную психологическую и идеологическую проблему-коллизию эпохи и поколения: социалистическая утопия, эта основа и цель переустройства страны, по-детски игнорирует очевиднейший фактор времени. Философски доктрина строилась на роковом и несбыточном, сказочном: «Остановись, мгновенье!..»

Уже почти отдавшись железным объятьям советской власти, писатель все же отстаивал право не быть слепо, наивно, невежественно «верящим». И да, в этом смысле Леонов для любой авторитарной доктрины (церковной или советской) был заведомый еретик…

(Напомню: «еретик» – это не кто-то извне, это явление и продукт самой системы, только не ее массовый, а штучный продукт).

Впрочем, и сам Леонов попался на этот крючок. Просто его мессианство, в отличие от мессианства большевиков, имело в своей основе не социальную, а национальную идею. (Монолог Стратонова см. выше). А какое же мессианство без эсхатологического пафоса, без идеи конца (старых) времен и начала чего-то нового (исключительно-окончательного)? Думается, странное внутреннее ерничанье, чрезмерная «кудреватая» замысловатость Леонова в немалой степени проистекала от этого противоречия. Вот уж точно: ум с сердцем не в ладу находились!

Ну, и мы видели, терпимостью к оппонентам Леонов также не отличался. И в этом – черта эпохи, времени тоталитарных империй и социальных утопий. Эпохи, которой он как человек и художник точно – хотя нередко и «страдательно» для себя – соответствовал.

Сознательно или бессознательно (типа: «неактуально» теперь) заменяя это впрыскиваниями собственной остро «актуальной» религиозности, Прилепин что-то красивое, но несущественное выпячивает, а что-то сущностное опускает. На детском сне Леонова (дескать, бог начал его благословлять, да не довершил крестное знамение) строится сквозной образ книги с эффектным предположением в конце, что бог таки уже на смертном одре Леонова доблагословил. А вот о психическом срыве и парезе, который загнал Леонова в больницу после разоблачений Сталина на XX съезде, говорится вполне мимоходом. А почему? Да опять же потому, что с концепцией Леонова-«империалиста» это превосходно увязывается, но для религиозного контекста-подтекста прилепинской книги эпизодик-то неважнецкий…

Порой Прилепин навязывает своему герою очевиднейше собственные концепции. Например, замечает он, у Леонова все герои-большевики бездетны, то есть, лишены будущего. Семейная тема – святая для Захара Прилепина (судя по тем сентиментальностям, что он разводит в своих произведениях), но сам Леонид Леонов признавался не раз: быт просто не интересует его. (Как художественная краска – однако «по жизни», Леонов очень даже умел организовать свой быт и по-купецки выбить аж двойной гонорар). Поэтому и Ю. Трифонов чужд ему показался: «копается в быте». А ведь леоновский отзыв о Трифонове – замечательная коллизия, показывающая, насколько изменился дух времени в 70-е и почему, собственно, Леонов в эти же годы «разошелся» с читателем.

Впрочем, единственное, чего реально добивается честный Прилепин – это чтобы Леонова вспомнили и перечитали. Поэтому и самые острые, так навредившие Леонову углы он по возможности закругляет.

Не секрет ведь: в свое время Леонов поучаствовал в пресловутой борьбе с «космополитизмом», а в 70–80-е гг. считался почетным главой патриотической (националистической во многом) партии в нашей словесности. Повествуя (и, кстати, довольно подробно) об этом, Прилепин не заходит в топкие дебри тогдашних (и нынешних) интриг и разборок. Хотя, судя по его осторожному тону, время спокойного, взвешенного анализа этого пока что не подошло…

Кстати, едва ли не самые живые страницы в книге – о тех, кто считал Леонова своим учителем: о В. Шукшине, П. Проскурине, В. Астафьеве, Ю. Бондареве, В. Распутине. Вот где писательский глаз Прилепина подмечает тонко и доказательно. Здесь оценки взвешенны и раскованны, а тон-то автора какой живой делается при этом!..

Ну-с, и что же в сухом остатке? Удалось ли Захару Прилепину вернуть Леонова в круг внимания современного читателя? Думаю, не совсем удалось вернуть ИМЕННО ЕМУ и именно такого, какого хотел. Леонов, как и вся значимая наша литература XX века, постепенно, не спеша, возвращается к сильно поредевшему, но более стойкому и взыскательному читателю наших дней. Возвращается самой логикой жизни, поскольку проблемы нынешнего российского общества неплохо (хотя и не напрямую) рифмуются с теми, 100-летней давности…

И в контексте этого заново еще не прочитанный Леонид Леонов становится все более интересным!

Использованная литература

Леонид Леонов в воспоминаниях, дневниках, интервью. – М.: Голос, 1999. – 624 с., ил.

Овчаренко А.И. В кругу Леонида Леонова: Из записок1968 – 1988-х годов. – М.: 2002. – 294 с.

Рецензии

Захар Прилепин «Леонид Леонов. Игра его была огромна»
М.: Молодая гвардия, 2010. (Серия «Жизнь замечательных людей»; вып. 1427)
Захар Прилепин в своей новой книге о Леониде Леонове утверждает, что «игра его была огромна»: игра с жизнью, Сталиным, литературой… «Мир непомерный» этого писателя еще предстоит изучать и изучать. Многократный орденоносец, лауреат сталинской премии Леонов, тем не менее, не просто автор «советских» «производственных» романов, его проза, особенно ранняя, толком еще и не изучена, да и сами романы не поняты.
Книга, безусловно, интересна, хотя бы тем, что Прилепин не пытается приукрашивать биографию автора, нивелируя те или иные его поступки, совершенные под давлением Сталина или под влиянием собственных страхов.

Судьба Леонида Леонова имеет две стороны: с одной — раннее признание маститых писателей (например, Горького), перевод его книг на все основные языки мира, массовое издание и переиздание книг, огромное количество научных работ, диссертаций, статей о его творчестве, с другой — запрещенные к постановке пьесы, растерзанные рецензентами романы, отсутствие крупных публикаций в печати в течение полувека, непризнание литературной значимости писателя кругом маститых литераторов…
Он прожил без малого век, век страшный и интересный. Судьба сталкивала Леонова со Сталиным, Вангой, Есениным, Горьким, Шолоховым, Булгаковым, Набоковым… Он оказал огромное влияние на творчество Виктора Астафьева, Юрия Бондарева, Валентина Распутина, братьев Стругацких, но при этом жизнь его все равно для многих остается тайной. «Будучи в возрасте патриарха, — пишет Прилепин, — Леонид Леонов сказал как-то, что у каждого человека помимо внешней, событийной, очевидной биографии есть биография тайная и ненаписанная».
Никаких особых тайн, впрочем, Прилепин не открывает. Вряд ли можно считать шокирующим секретом то, что Леонов — бывший белогвардейский офицер, не испытывающий особого трепета и почтения ни к Белой, ни к Красной армии.
Первые да и последующие опыты стихотворного словотворчества Леонова откровенно слабы и появляются в печати только благодаря тому, что отец Лени редакторствует в архангельской газете «Северное утро». После закрытия этой газеты по материальным причинам, отец Лени Максим Леонов открывает другую — «Северный день». Юный Леонов осваивает профессии журналиста, корректора, наборщика и театрального критика, пишет практически обо всем, включая некрологи.
Судьба начинает благоволить к юному писателю, решившему писать прозу, даже после прихода Красной армии — он получает предложение стать сотрудником газеты «Красная весть». Везет ему и потом, когда он становится сотрудником дивизионной газеты «На боевом посту», или когда инструктор политотдела бывшая княжна Софья Александровна Аргутинская-Долгорукая вычеркивает фамилию Леонова из «расстрельного списка» — списка офицеров, по которым проводилось расследование. Список везений начинающего писателя можно продолжать довольно долго — но лучше прочитать книгу самому. Впрочем, добавлю только, что Леонову повезло влюбиться в дочь издателя Сабашникова — Татьяну. Нет-нет, никаких корыстных «расчетов» у молодого Лени не было, просто так сложилась судьба.
Оценивать фигуру классика такого масштаба сложно, а судить и вовсе невозможно. Многие писатели вынужденно или добровольно ставили свои подписи под «расстрельными» списками «бывших» товарищей. Леонову зачастую удавалось уклоняться от исполнения подобного «долга». Прилепин пишет: «Леонов в разные годы века бывал и очарован, и оглушен, но никогда он не был раздавлен и унижен настолько, чтобы опуститься до бесстыдной подлости».
Один из самых известных романов Леонида Леонова «Русский лес» вышел в 1953 году и сначала буквально был растерзан критиками, а спустя некоторое время удостоен Ленинской премии. С одной стороны «Русский лес» — роман «непроходимо советский», с другой — благодаря Леонову проблема сохранения леса вышла на первый план. Варварское отношение к лесопользованию в угоду планам пятилетки приняло глобальный масштаб, и Леонов, к тому времени депутат Моссовета, не мог не обратить на это внимания. Леонид Максимович ввязался в настоящую войну, приобретя многочисленных врагов, строчивших на него жалобы в самые высокие инстанции (например, Васильева, заместителя директора Института леса Академии наук СССР). Прилепин пишет, что «Русский лес» — настоящий подвиг Леонова, особенно учитывая постановление ЦК партии (в ноябре 1953 года) о ликвидации отставания лесозаготовительной промышленности. В определенном смысле роман «выхолощен» и картина советской жизни чрезмерно идеализирована, с другой — писатель вынужденно пошел на подобные действия и использовал «бесконечные трафареты социализма» для того, чтобы роман все-таки вышел в печать. В данной ситуации оказалось, что тема выше художественности. О «томительном ощущении внешней фальши» в романе говорили Александр Твардовский и Корней Чуковский. «Слишком много в романе полупоклонов советской власти, — пишет Прилепин, — которые Леонов делает малоспособной к гибкости шеей и не самым искренним словом». Что ж, всем свойственно ошибаться и кто посмеет осуждать Леонова?
В 1994 году Леонид Леонов издал свой последний роман «Пирамида», вышедший в не самое удачное время для литературы: падали журнальные и книжные тиражи, и оценить роман по достоинству было практически некому. «Пирамида» имеет подзаголовок «роман-наваждение» и начинается с двух тем, волновавших писателя: присутствие Бога в нашем мире и Россия в пору великого социального эксперимента.
«Леонов рассказал однажды, что импульсом к последнему варианту написания «Пирамиды» стал вопрос: «Может ли человек обвинять Бога?». Думается, это вопрос так или иначе волновал или волнует всех мыслящих людей. И Леонов не исключение. Роман-игра, роман-обманка, наваждение — самая большая игра, которую оставил нам в наследство Леонов. Впрочем, это тема для отдельного разговора.
Книга заканчивается описанием сноса Старо-Федосеевской обители и пожаром. Что это: крушение веры, когда в итоге остается только пепелище или сожжение наваждения и надежда на новое возрождение?

Ответ требуется искать самостоятельно.

Следует сказать, что взявшись за жизнеописание слегка подзабытого советского писателя, Прилепин действительно взвалил на себя немалую ношу — Леонов прожил без малого сто лет (95). Удалось ли ему это? Скорее да, чем нет, и Прилепин старается описывать классика беспристрастно, показывая не только плотность его текстов, прозрения и удачи, но и его некоторые «прогибы» перед властью, невнимание к семье, творческую ревность по отношению к другим писателям… Безусловно, Леонов, в исполнении Прилепина, является человеком неоднозначным, сочетающим в себе «орденоносный, монументальный совпис» и трагичность умнейшего писателя, загадывающего загадки своими многоуровневыми сочинениями. В общем, книга получилась прелюбопытнейшая, отражающая метафизические пророчества Леонова, его еретические трактовки отношений Бога и человека, его предвидение последствий эксперимента с «перестройкой».

Ирина ГОРЮНОВА