В.Г.КОРОЛЕНКО
В ДУРНОМ ОБЩЕСТВЕ
Из детских воспоминаний моего приятеля
Прмиечания и подготовка текста произведения: С.Л.КОРОЛЕНКО и Н.В.КОРОЛЕНКО-ЛЯХОВИЧ
I. РАЗВАЛИНЫ
Моя мать умерла, когда мне было шесть лет. Отец, весь отдавшись своему горю, как будто совсем забыл о моем существовании. Порой он ласкал мою маленькую сестру и по-своему заботился о ней, потому что в ней были черты матери. Я же рос, как дикое деревцо в поле,- никто не окружал меня особенною заботливостью, но никто и не стеснял моей свободы.
Местечко, где мы жили, называлось Княжье-Вено, или, проще, Княж-городок. Оно принадлежало одному захудалому, но гордому польскому роду и представляло все типические черты любого из мелких городов Юго-западного края, где, среди тихо струящейся жизни тяжелого труда и мелко-суетливого еврейского гешефта, доживают свои печальные дни жалкие останки гордого панского величия.
Если вы подъезжаете к местечку с востока, вам прежде всего бросается в глаза тюрьма, лучшее архитектурное украшение города. Самый город раскинулся внизу над сонными, заплесневшими прудами, и к нему приходится спускаться по отлогому шоссе, загороженному традиционною "заставой". Сонный инвалид, порыжелая на солнце фигура, олицетворение безмятежной дремоты, лениво поднимает шлагбаум, и - вы в городе, хотя, быть может, не замечаете этого сразу. Серые заборы, пустыри с кучами всякого хлама понемногу перемежаются с подслеповатыми, ушедшими в землю хатками. Далее широкая площадь зияет в разных местах темными воротами еврейских "заезжих домов", казенные учреждения наводят уныние своими белыми стенами и казарменно-ровными линиями. Деревянный мост, перекинутый через узкую речушку, кряхтит, вздрагивая под колесами, и шатается, точно дряхлый старик. За мостом потянулась еврейская улица с магазинами, лавками, лавчонками, столами евреев-менял, сидящих под зонтами на тротуарах, и с навесами калачниц. Вонь, грязь, кучи ребят, ползающих в уличной пыли. Но вот еще минута и - вы уже за городом. Тихо шепчутся березы над могилами кладбища, да ветер волнует хлеба на нивах и звенит унылою, бесконечною песней в проволоках придорожного телеграфа.
Речка, через которую перекинут упомянутый мост, вытекала из пруда и впадала в другой. Таким образом, с севера и юга городок ограждался широкими водяными гладями и топями. Пруды год от году мелели, зарастали зеленью, и высокие густые камыши волновались, как море, на громадных болотах. Посредине одного из прудов находится остров. На острове - старый, полуразрушенный замок.
Я помню, с каким страхом я смотрел всегда на это величавое дряхлое здание. О нем ходили предания и рассказы один другого страшнее. Говорили, что остров насыпан искусственно, руками пленных турок. "На костях человеческих стоит старое замчи"ще,- передавали старожилы, и мое детское испуганное воображение рисовало под землей тысячи турецких скелетов, поддерживающих костлявыми руками остров с его высокими пирамидальными тополями и старым замком. От этого, понятно, замок казался еще страшнее, и даже в ясные дни, когда, бывало, ободренные светом и громкими голосами птиц, мы подходили к нему поближе, он нередко наводил на нас припадки панического ужаса,- так страшно глядели черные впадины давно выбитых окон; в пустых залах ходил таинственный шорох: камешки и штукатурка, отрываясь, падали вниз, будя гулкое эхо, и мы бежали без оглядки, а за нами долго еще стояли стук, и топот, и гоготанье.
А в бурные осенние ночи, когда гиганты-тополи качались и гудели от налетавшего из-за прудов ветра, ужас разливался от старого замка и царил над всем городом. "Ой-вей-мир!" [О горе мне (евр.)] - пугливо произносили евреи; богобоязненные старые мещанки крестились, и даже наш ближайший сосед, кузнец, отрицавший самое существование бесовской силы, выходя в эти часы на свой дворик, творил крестное знамение и шептал про себя молитву об упокоении усопших.
Старый, седобородый Януш, за неимением квартиры приютившийся в одном из подвалов замка, рассказывал нам не раз, что в такие ночи он явственно слышал, как из-под земли неслись крики. Турки начинали возиться под островом, стучали костями и громко укоряли панов в жестокости. Тогда в залах старого замка и вокруг него на острове брякало оружие, и паны громкими криками сзывали гайдуков. Януш слышал совершенно ясно, под рев и завывание бури, топот коней, звяканье сабель, слова команды. Однажды он слышал даже, как покойный прадед нынешних графов, прославленный на вечные веки своими кровавыми подвигами, выехал, стуча копытами своего аргамака, на середину острова и неистово ругался:
"Молчите там, лайдаки [Бездельники (польск.)], пся вяра!"
Потомки этого графа давно уже оставили жилище предков. Большая часть дукатов и всяких сокровищ, от которых прежде ломились сундуки графов, перешла за мост, в еврейские лачуги, и последние представители славного рода выстроили себе прозаическое белое здание на горе, подальше от города. Там протекало их скучное, но все же торжественное существование в презрительно-величавом уединении.
Изредка только старый граф, такая же мрачная развалина, как и замок на острове, появлялся в городе на своей старой английской кляче. Рядом с ним, в черной амазонке, величавая и сухая, проезжала по городским улицам его дочь, а сзади почтительно следовал шталмейстер. Величественной графине суждено было навсегда остаться девой. Равные ей по происхождению женихи, в погоне за деньгами купеческих дочек за границей, малодушно рассеялись по свету, оставив родовые замки или продав их на слом евреям, а в городишке, расстилавшемся у подножия ее дворца, не было юноши, который бы осмелился поднять глаза на красавицу-графиню. Завидев этих трех всадников, мы, малые ребята, как стая птиц, снимались с мягкой уличной пыли и, быстро рассеявшись по дворам, испуганно-любопытными глазами следили за мрачными владельцами страшного замка.
В западной стороне, на горе, среди истлевших крестов и провалившихся могил, стояла давно заброшенная униатская часовня. Это была родная дочь расстилавшегося в долине собственно обывательского города. Некогда в ней собирались, по звону колокола, горожане в чистых, хотя и не роскошных кунтушах, с палками в руках, вместо сабель, которыми гремела мелкая шляхта, тоже являвшаяся на зов звонкого униатского колокола из окрестных деревень и хуторов.
Отсюда был виден остров и его темные громадные тополи, но замок сердито и презрительно закрывался от часовни густою зеленью, и только в те минуты, когда юго-западный ветер вырывался из-за камышей и налетал на осᴛᴘов, тополи гулко качались, и из-за них проблескивали окна, и замок, казалось, кидал на часовню угрюмые взгляды. Теперь и он, и она были трупы. У него глаза потухли, и в них не сверкали отблески вечернего солнца; у нее кое-где провалилась крыша, стены осыпались, и, вместо гулкого, с высоким тоном, медного колокола, совы заводили в ней по ночам свои зловещие песни.
Но старая, историческая рознь, разделявшая некогда гордый панский замок и мещанскую униатскую часовню, продолжалась и после их смерти: ее поддерживали копошившиеся в этих дряхлых трупах черви, занимавшие уцелевшие углы подземелья, подвалы. Этими могильными червями умерших зданий были люди.
Было время, когда старый замок служил даровым убежищем всякому бедняку без малейших ограничений. Все, что не находило себе места в городе, всякое выскочившее из колеи существование, потерявшее, по той или другой причине, возможность платить хотя бы и жалкие гроши за кров и угол на ночь и в непогоду,- все это тянулось на осᴛᴘов и там, среди развалин, преклоняло свои победные головушки, платя за гостеприимство лишь риском быть погребенными под грудами старого мусора. "Живет в замке" - эта фраза стала выражением крайней степени нищеты и гражданского падения. Старый замок радушно принимал и покрывал и перекатную голь, и временно обнищавшего писца, и сиротливых старушек, и безродных бродяг. Все эти существа терзали внуᴛᴘенности дряхлого здания, обламывая потолки и полы, топили печи, что-то варили, чем-то питались,- вообще, отправляли неизвестным образом свои жизненные функции.
Однако настали дни, когда среди этого общества, ютившегося под кровом седых руин, возникло разделение, пошли раздоры. Тогда старый Януш, бывший некогда одним из мелких графских "официалистов" Прим. стр. 11, выхлопотал себе нечто вроде владетельной хартии и захватил бразды правления. Он приступил к преобразованиям, и несколько дней на осᴛᴘове стоял такой шум, раздавались такие вопли, что по временам казалось, уж не турки ли вырвались из подземных темниц, чтоб отомстить утеснителям. Это Януш сортировал население развалин, отделяя овец от козлищ. Овцы, оставшиеся попрежнему в замке, помогали Янушу изгонять несчастных козлищ, которые упирались, выказывая отчаянное, но бесполезное сопротивление. Когда, наконец, при молчаливом, но, тем не менее, довольно существенном содействии будочника, порядок вновь водворился на осᴛᴘове, то оказалось, что переворот имел решительно аристократический характер. Януш оставил в замке только "добрых христиан", то есть католиков, и притом преимущественно бывших слуг или потомков слуг графского рода. Это были все какие-то старики в потертых сюртуках и "чамарках" Прим. стр. 11, с громадными синими носами и суковатыми палками, старухи, крикливые и безобразные, но сохранившие на последних ступенях обнищания свои капоры и салопы. Все они составляли однородный, тесно сплоченный аристократический кружок, взявший как бы монополию признанного нищенства. В будни эти старики и старухи ходили, с молитвой на устах, по домам более зажиточных горожан и среднего мещанства, разнося сплетни, жалуясь на судьбу, проливая слезы и клянча, а по воскресеньям они же составляли почтеннейших лиц из той публики, что длинными рядами выстраивалась около костелов и величественно принимала подачки во имя "пана Иисуса" и "панны Богоматери".
Привлеченные шумом и криками, которые во время этой революции неслись с осᴛᴘова, я и несколько моих товарищей пробрались туда и, спрятавшись за толстыми стволами тополей, наблюдали, как Януш, во главе целой армии красноносых старцев и безобразных мегер, гнал из замка последних, подлежавших изгнанию, жильцов. Наступал вечер. Туча, нависшая над высокими вершинами тополей, уже сыпала дождиком. Какие-то несчастные темные личности, запахиваясь изорванными донельзя лохмотьями, испуганные, жалкие и сконфуженные, совались по осᴛᴘову, точно кроты, выгнанные из нор мальчишками, стараясь вновь незаметно шмыгнуть в какое-нибудь из отверстий замка. Но Януш и мегеры с криком и ругательствами гоняли их отовсюду, угрожая кочергами и палками, а в стороне стоял молчаливый будочник, тоже с увесистою дубиной в руках, сохранявший вооруженный нейтралитет, очевидно, дружественный торжествующей партии. И несчастные темные личности поневоле, понурясь, скрывались за мостом, навсегда оставляя осᴛᴘов, и одна за другой тонули в слякотном сумраке бысᴛᴘо спускавшегося вечера.
С этого памятного вечера и Януш, и старый замок, от которого прежде веяло на меня каким-то смутным величием, потеряли в моих глазах всю свою привлекательность. Бывало, я любил приходить на осᴛᴘов и хотя издали любоваться его серыми стенами и замшенною старою крышей. Когда на уᴛᴘенней заре из него выползали разнообразные фигуры, зевавшие, кашлявшие и крестившиеся на солнце, я и на них смоᴛᴘел с каким-то уважением, как на существа, облеченные тою же таинственностью, которою был окутан весь замок. Они спят там ночью, они слышат все, что там происходит, когда в огромные залы сквозь выбитые окна заглядывает луна или когда в бурю в них врывается ветер. Я любил слушать, когда, бывало, Януш, усевшись под тополями, с болтливостью семидесятилетнего старика начинал рассказывать о славном прошлом умершего здания. Перед детским воображением вставали, оживая, образы прошедшего, и в душу веяло величавою грустью и смутным сочувствием к тому, чем жили некогда понурые стены, и романтические тени чужой старины пробегали в юной душе, как пробегают в веᴛᴘеный день легкие тени облаков по светлой зелени чистого поля.
Но с того вечера и замок, и его бард явились передо мной в новом свете. Всᴛᴘетив меня на другой день вблизи осᴛᴘова, Януш стал зазывать меня к себе, уверяя с довольным видом, что теперь "сын таких почтенных родителей" смело может посетить замок, так как найдет в нем вполне порядочное общество. Он даже привел меня за руку к самому замку, но тут я со слезами вырвал у него свою руку и пустился бежать. Замок стал мне противен. Окна в верхнем этаже были заколочены, а низ находился во владении капоров и салопов. Старухи выползали оттуда в таком непривлекательном виде, льстили мне так приторно, ругались между собой так громко, что я искренно удивлялся, как это сᴛᴘогий покойник, усмирявший турок в грозовые ночи, мог терпеть этих старух в своем соседстве. Но главное - я не мог забыть холодной жестокости, с которою торжествующие жильцы замка гнали своих несчастных сожителей, а при воспоминании о темных личностях, оставшихся без крова, у меня сжималось сердце.
Как бы то ни было, на примере старого замка я узнал впервые истину, что от великого до смешного один только шаг. Великое в замке поросло плющом, повиликой и мхами, а смешное казалось мне отвратительным, слишком резало детскую восприимчивость, так как ирония этих контрастов была мне еще недоступна.
II. ПРОБЛЕМАТИЧЕСКИЕ НАТУРЫ
Несколько ночей после описанного переворота на осᴛᴘове город провел очень беспокойно: лаяли собаки, скрипели двери домов, и обыватели, то и дело выходя на улицу, стучали палками по заборам, давая кому-то знать, что они настороже. Город знал, что по его улицам в ненастной тьме дождливой ночи бродят люди, которым голодно и холодно, которые дрожат и мокнут; понимая, что в сердцах этих людей должны рождаться жестокие чувства, город насторожился и навсᴛᴘечу этим чувствам посылал свои угрозы. А ночь, как нарочно, спускалась на землю среди холодного ливня и уходила, оставляя над землею низко бегущие тучи. И ветер бушевал среди ненастья, качая верхушки деревьев, стуча ставнями и напевая мне в моей постели о десятках людей, лишенных тепла и приюта.
Но вот весна окончательно восторжествовала над последними порывами зимы, солнце высушило землю, и вместе с тем бездомные скитальцы куда-то схлынули. Собачий лай по ночам угомонился, обыватели перестали стучать по заборам, и жизнь города, сонная и однообразная, пошла своею колеей. Горячее солнце, выкатываясь на небо, жгло пыльные улицы, загоняя под навесы юрких детей Израиля, торговавших в городских лавках; "факторы" лениво валялись на солнцепеке, зорко выглядывая проезжающих; скрип чиновничьих перьев слышался в открытые окна присутственных мест; по утрам городские дамы сновали с корзинами по базару, а под вечер важно выступали под руку со своими благоверными, подымая уличную пыль пышными шлейфами. Старики и старухи из замка чинно ходили по домам своих покровителей, не нарушая общей гармонии. Обыватель охотно признавал их право на существование, находя совершенно основательным, чтобы кто-нибудь получал милостыню по субботам, а обитатели старого замка получали ее вполне респектабельно.
Только несчастные изгнанники не нашли и теперь в городе своей колеи. Правда, они не слонялись по улицам ночью; говорили, что они нашли приют где-то на горе, около униатской часовни, но как они ухитрились присᴛᴘоиться там, никто не мог сказать в точности. Все видели только, что с той стороны, с гор и оврагов, окружавших часовню, спускались в город по утрам самые невероятные и подозрительные фигуры, которые в сумерки исчезали в том же направлении. Своим появлением они возмущали тихое и дремливое течение городской жизни, выделяясь на сереньком фоне мрачными пятнами. Обыватели косились на них с враждебною ᴛᴘевогой, они, в свою очередь, окидывали обывательское существование беспокойно-внимательными взглядами, от которых многим становилось жутко. Эти фигуры нисколько не походили на аристократических нищих из замка,-город их не признавал, да они и не просили признания; их отношения к городу имели чисто боевой характер: они предпочитали ругать обывателя, чем льстить ему, брать самим, чем выпрашивать. Они или жестоко страдали от преследований, если были слабы, или заставляли страдать обывателей, если обладали нужною для этого силой. Притом, как это всᴛᴘечается нередко, среди этой оборванной и темной толпы несчастливцев всᴛᴘечались лица, которые по уму и талантам могли бы сделать честь избраннейшему обществу замка, но не ужились в нем и предпочли демократическое общество униатской часовни. Некоторые из этих фигур были отмечены чертами глубокого трагизма.
До сих пор я помню, как весело грохотала улица, когда по ней проходила согнутая, унылая фигура старого "профессора". Это было тихое, угнетенное идиотизмом существо, в старой фризовой шинели, в шапке с огромным козырьком и почерневшею кокардой. Ученое звание, как кажется, было присвоено ему вследствие смутного предания, будто где-то и когда-то он был гувернером. Трудно себе представить создание более безобидное и смирное. Обыкновенно он тихо бродил по улицам, невидимому без всякой определенной цели, с тусклым взглядом и понуренною головой. Досужие обыватели знали за ним два качества, которыми пользовались в видах жестокого развлечения. "Профессор" вечно бормотал что-то про себя, но ни один человек не мог разобрать в этих речах ни слова. Они лились, точно журчание мутного ручейка, и при этом тусклые глаза глядели на слушателя, как бы стараясь вложить в его душу неуловимый смысл длинной речи. Его можно было завести, как машину; для этого любому из факторов, которому надоело дремать на улицах, стоило подозвать к себе старика и предложить какой-либо вопрос. "Профессор" покачивал головой, вдумчиво вперив в слушателя свои выцветшие глаза, и начинал бормотать что-то до бесконечности грустное. При этом слушатель мог спокойно уйти или хотя бы заснуть, и все же, проснувшись, он увидел бы над собой печальную темную фигуру, все так же тихо бормочущую непонятные речи. Но, само по себе, это обстоятельство не составляло еще ничего особенно интересного. Главный эффект уличных верзил был основан на другой черте профессорского характера: несчастный не мог равнодушно слышать упоминания о режущих и колющих орудиях. Поэтому, обыкновенно в самый разгар непонятной элоквенции, слушатель, вдруг поднявшись с земли, вскрикивал резким голосом: "Ножи, ножницы, иголки, булавки!" Бедный старик, так внезапно пробужденный от своих мечтаний, взмахивал руками, точно подсᴛᴘеленная птица, испуганно озирался и хватался за грудь.
О, сколько страданий остаются непонятными долговязым факторам лишь потому, что страдающий не может внушить представления о них посредством здорового удара кулаком! А бедняга-"профессор" только озирался с глубокою тоской, и невыразимая мука слышалась в его голосе, когда, обращая к мучителю свои тусклые глаза, он говорил, судорожно царапая пальцами по груди:
- За сердце... за сердце крючком!.. за самое сердце!..
Вероятно, он хотел сказать, что этими криками у него истерзано сердце, но, повидимому, это-то именно обстоятельство и способно было несколько развлечь досужего и скучающего обывателя. И бедный "профессор" торопливо удалялся, еще ниже опустив голову, точно опасаясь удара; а за ним гремели раскаты довольного смеха, в воздухе, точно удары кнута, хлестали все те же крики:
- Ножи, ножницы, иголки, булавки!
Надо отдать справедливость изгнанникам из замка: они крепко стояли друг за друга, и если на толпу, преследовавшую "профессора", налетал в это время с двумя-ᴛᴘемя оборванцами пан Туркевич или в особенности отставной штык-юнкер Заусайлов, то многих из этой толпы постигала жестокая кара. Штык-юнкер Заусайлов, обладавший громадным ростом, сизо-багровым носом и свирепо выкаченными глазами, давно уже объявил открытую войну всему живущему, не признавая ни перемирий, ни нейтралитетов. Всякий раз после того, как он натыкался на преследуемого "профессора", долго не смолкали его бранные крики; он носился тогда по улицам, подобно Тамерлану, уничтожая все, попадавшееся на пути грозного шествия; таким образом он практиковал еврейские погромы, задолго до их возникновения, в широких размерах; попадавшихся ему в плен евреев он всячески истязал, а над еврейскими дамами совершал гнусности, пока, наконец, экспедиция бравого штык-юнкера не кончалась на съезжей, куда он неизменно водворялся после жестоких схваток с бутарями Прим. стр. 16. Обе стороны проявляли при этом немало геройства.
Другую фигуру, доставлявшую обывателям развлечение зрелищем своего несчастия и падения, представлял отставной и совершенно спившийся чиновник Лавровский. Обыватели помнили еще недавнее время, когда Лавровского величали не иначе, как "пан писарь", когда он ходил в вицмундире с медными пуговицами, повязывал шею восхитительными цветными платочками. Это обстоятельство придавало еще более пикантности зрелищу его настоящего падения. Переворот в жизни пана Лавровского совершился бысᴛᴘо: для этого стоило только приехать в Княжье-Вено блестящему драгунскому офицеру, который прожил в городе всего две недели, но в это время успел победить и увезти с собою белокурую дочь богатого трактирщика. С тех пор обыватели ничего не слыхали о красавице Анне, так как она навсегда исчезла с их горизонта. А Лавровский остался со всеми своими цветными платочками, но без надежды, которая скрашивала раньше жизнь мелкого чиновника. Теперь он уже давно не служит. Где-то в маленьком местечке осталась его семья, для которой он был некогда надеждой и опорой; но теперь он ни о чем не заботился. В редкие ᴛᴘезвые минуты жизни он бысᴛᴘо проходил по улицам, потупясь и ни на кого не глядя, как бы подавленный стыдом собственного существования; ходил он оборванный, грязный, обросший длинными, нечесаными волосами, выделяясь сразу из толпы и привлекая всеобщее внимание; но сам он как будто не замечал никого и ничего не слышал. Изредка только он кидал вокруг мутные взгляды, в которых отражалось недоумение: чего хотят от него эти чужие и незнакомые люди? Что он им сделал, зачем они так упорно преследуют его? Порой, в минуты этих проблесков сознания, когда до слуха его долетало имя панны с белокурою косой, в сердце его поднималось бурное бешенство; глаза Лавровского загорались темным огнем на бледном лице, и он со всех ног кидался на толпу, которая бысᴛᴘо разбегалась. Подобные вспышки, хотя и очень редкие, странно подзадоривали любопытство скучающего безделья; немудрено поэтому, что, когда Лавровский, потупясь, проходил по улицам, следовавшая за ним кучка бездельников, напрасно старавшихся вывести его из апатии, начинала с досады швырять в него грязью и каменьями.
Когда же Лавровский бывал пьян, то как-то упорно выбирал темные углы под заборами, никогда не просыхавшие лужи и тому подобные экстраординарные места, где он мог рассчитывать, что его не заметят. Там он садился, вытянув длинные ноги и свесив на грудь свою победную головушку. Уединение и водка вызывали в нем прилив откровенности, желание излить тяжелое горе, угнетающее душу, и он начинал бесконечный рассказ о своей молодой загубленной жизни. При этом он обращался к серым столбам старого забора, к березке, снисходительно шептавшей что-то над его головой, к сорокам, которые с бабьим любопытством подскакивали к этой темной, слегка только копошившейся фигуре.
Если кому-либо из нас, малых ребят, удавалось выследить его в этом положении, мы тихо окружали его и слушали с замиранием сердечным длинные и ужасающие рассказы. Волосы становились у нас дыбом, и мы со страхом смоᴛᴘели на бледного человека, обвинявшего себя во всевозможных преступлениях. Если верить собственным словам Лавровского, он убил родного отца, вогнал в могилу мать, заморил сестер и братьев. Мы не имели причин не верить этим ужасным признаниям; нас только удивляло то обстоятельство, что у Лавровского было, повидимому, несколько отцов, так как одному он пронзал мечом сердце, другого изводил медленным ядом, ᴛᴘетьего топил в какой-то пучине. Мы слушали с ужасом и участием, пока язык Лавровского, все более заплетаясь, не отказывался, наконец, произносить членораздельные звуки и благодетельный сон не прекращал покаянные излияния. Взрослые смеялись над нами, говоря, что все это враки, что родители Лавровского умерли своею смертью, от голода и болезней. Но мы, чуткими ребячьими сердцами, слышали в его стонах искреннюю душевную боль и, принимая аллегории буквально, были все-таки ближе к истинному пониманию трагически свихнувшейся жизни.
Когда голова Лавровского опускалась еще ниже и из горла слышался храп, прерываемый нервными всхлипываниями,- маленькие детские головки наклонялись тогда над несчастным. Мы внимательно вглядывались в его лицо, следили за тем, как тени преступных деяний пробегали по нем и во сне, как нервно сдвигались брови и губы сжимались в жалостную, почти по-детски плачущую гримасу.
- Уббью! - вскрикивал он вдруг, чувствуя во сне беспредметное беспокойство от нашего присутствия, и тогда мы испуганною стаей кидались врозь.
Случалось, что в таком положении сонного его заливало дождем, засыпало пылью, а несколько раз, осенью, даже буквально заносило снегом; и если он не погиб преждевременною смертью, то этим, без сомненья, был обязан заботам о своей грустной особе других, подобных ему, несчастливцев и, главным образом, заботам веселого пана Туркевича, который, сильно пошатываясь, сам разыскивал его, тормошил, ставил на ноги и уводил с собою.
Пан Туркевич принадлежал к числу людей, которые, как сам он выражался, не дают себе плевать в кашу, и в то время, как "профессор" и Лавровский пассивно страдали, Туркевич являл из себя особу веселую и благополучную во многих отношениях. Начать с того, что, не справляясь ни у кого об утверждении, он сразу произвел себя в генералы и требовал от обывателей соответствующих этому званию почестей. Так как никто не смел оспаривать его права на этот титул, то вскоре пан Туркевич совершенно проникся и сам верой в свое величие. Выступал он всегда очень важно, грозно насупив брови и обнаруживая во всякое время полную готовность сокрушить кому-нибудь скулы, что, повидимому, считал необходимейшею прерогативой генеральского звания. Если же по временам его беззаботную голову посещали на этот счет какие-либо сомненья, то, изловив на улице первого встречного обывателя, он грозно спрашивал:
- Кто я по здешнему месту? а?
- Генерал Туркевич! - смиренно отвечал обыватель, чувствовавший себя в затруднительном положении. Туркевич немедленно отпускал его, величественно покручивая усы.
- То-то же!
А так как при этом он умел еще совершенно особенным образом шевелить своими тараканьими усами и был неистощим в прибаутках и остротах, то не удивительно, что его постоянно окружала толпа досужих слушателей и ему были даже открыты двери лучшей "ресторации", в которой собирались за бильярдом приезжие помещики. Если сказать правду, бывали нередко случаи, когда пан Туркевич вылетал оттуда с быстротой человека, которого подталкивают сзади не особенно церемонно; но случаи эти, объяснявшиеся недостаточным уважением помещиков к остроумию, не оказывали влияния на общее настроение Туркевича: веселая самоуверенность составляла нормальное его состояние, так же как и постоянное опьянение.
Последнее обстоятельство составляло второй источник его благополучия,ему достаточно было одной рюмки, чтобы зарядиться на весь день. Объяснялось это огромным количеством выпитой уже Туркевичем водки, которая превратила его кровь в какое-то водочное сусло; генералу теперь достаточно было поддерживать это сусло на известной степени концентрации, чтоб оно играло и бурлило в нем, окрашивая для него мир в радужные краски.
Зато, если, по какой-либо причине, дня три генералу не перепадало ни одной рюмки, он испытывал невыносимые муки. Сначала он впадал в меланхолию и малодушие; всем было известно, что в такие минуты грозный генерал становился беспомощнее ребенка, и многие спешили выместить на нем свои обиды. Его били, оплевывали, закидывали грязью, а он даже не старался избегать поношений; он только ревел во весь голос, и слезы градом катились у него из глаз по уныло обвисшим усам. Бедняга обращался ко всем с просьбой убить его, мотивируя это желание тем обстоятельством, что ему все равно придется помереть "собачьей смертью под забором". Тогда все от него отступались. В таком градусе было что-то в голосе и в лице генерала, что заставляло самых смелых преследователей поскорее удаляться, чтобы не видеть этого лица, не слышать голоса человека, на короткое время приходившего к сознанию своего ужасного положения... С генералом опять происходила перемена; он становился ужасен, глаза лихорадочно загорались, щеки вваливались, короткие волосы подымались на голове дыбом. Быстро поднявшись на ноги, он ударял себя в грудь и торжественно отправлялся по улицам, оповещая громким голосом:
- Иду!.. Как пророк Иеремия... Иду обличать нечестивых!
Это обещало самое интересное зрелище. Можно сказать с уверенностью, что пан Туркевич в такие минуты с большим успехом выполнял функции неведомой в нашем городишке гласности; поэтому нет ничего удивительного, если самые солидные и занятые граждане бросали обыденные дела и примыкали к толпе, сопровождавшей новоявленного пророка, или хоть издали следили за его похождениями. Обыкновенно он прежде всего направлялся к дому секретаря уездного суда и открывал перед его окнами нечто вроде судебного заседания, выбрав из толпы подходящих актеров, изображавших истцов и ответчиков; он сам говорил за них речи и сам же отвечал им, подражая с большим искусством голосу и манере обличаемого. Так как при этом он всегда умел придать спектаклю интерес современности, намекая на какое-нибудь всем известное дело, и так как, кроме того, он был большой знаток судебной процедуры, то немудрено, что в самом скором времени из дома секретаря выбегала кухарка, что-то совала Туркевичу в руку и быстро скрывалась, отбиваясь от любезностей генеральской свиты. Генерал, получив даяние, злобно хохотал и, с торжеством размахивая монетой, отправлялся в ближайший кабак.
Оттуда, утолив несколько жажду, он вел своих слушателей к домам "подсудков", видоизменяя репертуар соответственно обстоятельствам. А так как каждый раз он получал поспектакльную плату, то натурально, что грозный тон постепенно смягчался, глаза исступленного пророка умасливались, усы закручивались кверху, и представление от обличительной драмы переходило к веселому водевилю. Кончалось оно обыкновенно перед домом исправника Коца. Это был добродушнейший из градоправителей, обладавший двумя небольшими слабостями: во-первых, он красил свои седые волосы черною краской и, во-вторых, питал пристрастие к толстым кухаркам, полагаясь во всем остальном на волю божию и на добровольную обывательскую "благодарность". Подойдя к исправницкому дому, выходившему фасом на улицу, Туркевич весело подмигивал своим спутникам, кидал кверху картуз и объявлял громогласно, что здесь живет не начальник, а родной его, Туркевича, отец и благодетель.
Затем он устремлял свои взоры на окна и ждал последствий. Последствия эти были двоякого рода: или немедленно же из парадной двери выбегала толстая и румяная Матрена с милостивым подарком от отца и благодетеля, или же дверь оставалась закрытою, в окне кабинета мелькала сердитая старческая физиономия, обрамленная черными, как смоль, волосами, а Матрена тихонько задами прокрадывалась на съезжую. На съезжей имел постоянное местожительство бутарь Микита, замечательно набивший руку именно в обращении с Туркевичем. Он тотчас же флегматически откладывал в сторону сапожную колодку и подымался со своего сиденья.
Между тем Туркевич, не видя пользы от дифирамбов, понемногу и осторожно начинал переходить к сатире. Обыкновенно он начинал сожалением о том, что его благодетель считает зачем-то нужным красить свои почтенные седины сапожною ваксой. Затем, огорченный полным невниманием к своему красноречию, он возвышал голос, подымал тон и начинал громить благодетеля за плачевный пример, подаваемый гражданам незаконным сожитием с Матреной. Дойдя до этого щекотливого предмета, генерал терял уже всякую надежду на примирение с благодетелем и потому воодушевлялся истинным красноречием. К сожалению, обыкновенно на этом именно месте речи происходило неожиданное постороннее вмешательство; в окно высовывалось желтое и сердитое лицо Коца, а сзади Туркевича подхватывал с замечательною ловкостью подкравшийся к нему Микита. Никто из слушателей не пытался даже предупредить оратора об угрожавшей ему опасности, ибо артистические приемы Микиты вызывали всеобщий восторг. Генерал, прерванный на полуслове, вдруг как-то странно мелькал в воздухе, опрокидывался спиной на спину Микиты - и через несколько секунд дюжий бутарь, слегка согнувшийся под своей ношей, среди оглушительных криков толпы, спокойно направлялся к кутузке. Еще минута, черная дверь съезжей раскрывалась, как мрачная пасть, и генерал, беспомощно болтавший ногами, торжественно скрывался за дверью кутузки. Неблагодарная толпа кричала Миките "ура" и медленно расходилась.
Кроме этих выделявшихся из ряда личностей, около часовни ютилась еще темная масса жалких оборванцев, появление которых на базаре производило всегда большую тревогу среди торговок, спешивших прикрыть свое добро руками, подобно тому, как наседки прикрывают цыплят, когда в небе покажется коршун. Ходили слухи, что эти жалкие личности, окончательно лишенные всяких ресурсов со времени изгнания из замка, составили дружное сообщество и занимались, между прочим, мелким воровством в городе и окрестностях. Основывались эти слухи, главным образом, на той бесспорной посылке, что человек не может существовать без пищи; а так как почти все эти темные личности, так или иначе, отбились от обычных способов ее добывания и были оттерты счастливцами из замка от благ местной филантропии, то отсюда следовало неизбежное заключение, что им было Необходимо воровать или умереть. Они не умерли, значит... самый факт их существования обращался в доказательство их преступного образа действий.
Если только это была правда, то уже не подлежало спору, что организатором и руководителем сообщества не мог быть никто другой, как пан Тыбурций Драб, самая замечательная личность из всех проблематических натур, не ужившихся в старом замке.
Происхождение Драба было покрыто мраком самой таинственной неизвестности. Люди, одаренные сильным воображением, приписывали ему аристократическое имя, которое он покрыл позором и потому принужден был скрыться, причем участвовал будто бы в подвигах знаменитого Кармелюка. Но, во-первых, для этого он был еще недостаточно стар, а во-вторых, наружность пана Тыбурция не имела в себе ни одной аристократической черты. Роста он был высокого; сильная сутуловатость как бы говорила о бремени вынесенных Тыбурцием несчастий; крупные черты лица были грубо-выразительны. Короткие, слегка рыжеватые волосы торчали врозь; низкий лоб, несколько выдавшаяся вперед нижняя челюсть и сильная подвижность личных мускулов придавали всей физиономии что-то обезьянье; но глаза, сверкавшие из-под нависших бровей, смотрели упорно и мрачно, и в них светились, вместе с лукавством, острая проницательность, энергия и недюжинный ум. В то время, как на его лице сменялся целый калейдоскоп гримас, эти глаза сохраняли постоянно одно выражение, отчего мне всегда бывало как-то безотчетно жутко смотреть на гаерство этого странного человека. Под ним как будто струилась глубокая неустанная печаль.
Руки пана Тыбурция были грубы и покрыты мозолями, большие ноги ступали по-мужичьи. Ввиду этого, большинство обывателей не признавало за ним аристократического происхождения, и самое большее, что соглашалось допустить, это - звание дворового человека какого-нибудь из знатных панов. Но тогда опять встречалось затруднение: как объяснить его феноменальную ученость, которая всем была очевидна. Не было кабака во всем городе, в

Повесть «В дурном обществе» Короленко была написана в 1884 году, во время пребывания писателя в якутской ссылке. В своей книге автор раскрывает тему социального неравенства сквозь призму детского мировоззрения. Позже повесть «В дурном обществе» была адаптирована в более подходящий для детей вариант, который публиковался в виде рассказа «Дети подземелья».

Для лучшей подготовки к уроку литературы рекомендуем читать онлайн краткое содержание «В дурном обществе». Также пересказ повести пригодится для читательского дневника.

Главные герои

Вася – девятилетний мальчик с добрым и чутким сердцем.

Валек – нищий, бездомный мальчик, самостоятельный и ответственный, ровесник Васи.

Маруся – младшая сестра Валека, болезненная, слабая девочка четырех лет.

Другие персонажи

Тыбурций – бездомный мужчина, с чистой доброй душой, приемный отец Маруси и Валека.

Отец Васи – средних лет мужчина, городской судья, вдовец, отец Васи и Сони.

Соня – младшая сестра Васи.

I. Развалины

Васе было всего шесть лет, когда его мать умерла. После смерти жены отец почти забыл о его существовании, и по-своему заботился только о дочери Соне, « потому что в ней были черты матери ».

В небольшом местечке Княжье-Вено, где проживала семья Вани, местной достопримечательностью служил « старый, полуразрушенный за́мок ». Среди жителей он пользовался дурной славой и о нем « ходили предания и рассказы один другого страшнее ».

Одно время развалины замка служили бесплатным « убежищем всякому бедняку без малейших ограничений» , но затем бывший графский слуга Януш принялся сортировать местное общество, оставив « в за́мке только «добрых христиан», то есть католиков ».

II. Проблематические натуры

Изгнанные из замка нищие в течение нескольких дней искали себе убежище, и вскоре « нашли приют где-то на горе, около униатской часовни ».

Среди изгоев общества встречались поистине неординарные личности. К примеру, вечно бормочущий что-то себе под нос мужчина по прозвищу «профессор», который « не мог равнодушно слышать упоминания о режущих и колющих орудиях ».

Нищие всегда стояли друг за друга горой, особенно, пан Туркевич и отставной штык-юнкер Заусайлов. Под особой опекой у пана Туркевича находился спившийся чиновник Лавровский, который опустился на самое дно из-за несчастной любви.

Еще одной примечательной личностью среди нищих был Тыбурций Драб, поражавший всех своей необычайной ученостью и энциклопедическими знаниями.

С приходом пана Тыбурция в обществе местных нищих появилось двое детей: « мальчик лет семи, но рослый и развитой не по летам, и маленькая трехлетняя девочка » – Валек и его младшая сестренка Маруся.

III. Я и мой отец

После смерти матери Васю « очень редко видели дома »: с утра и до позднего вечера он бродил по окрестностям местечка, тщательно изучая их.

Бесконечные похождения Васи были связаны с натянутыми отношениями с отцом, на лице которого « лежала суровая печать неизлечимого горя ». Вася и рад бы вместе с ним разделить горечь утраты, но тот был всегда скован и холоден в общении с мальчиком.

IV. Я приобретаю новое знакомство

Изучив все достопримечательности в городе, Вася решил исследовать изнутри заброшенную часовню, и для этой цели позвал с собой друзей. Они помогли ему забраться внутрь, но сами отказались последовать за ним.

Мрачная обстановка, едва освещенная заходящим солнцем, произвела на Васю сильное впечатление – ему показалось, что он очутился в загробном мире.

Неожиданно из сумрака часовни к Васе вышли две детские фигуры. Это были приемные дети пана Тыбурция – Валек и Маруся. Ребята быстро подружились и договорились о скорой встрече.

V. Знакомство продолжается

С тех пор жизнь Васи переменилась. Каждый вечер и каждое утро он « думал о предстоящем визите на гору ». Он стремился как можно больше времени проводить в «дурном обществе», и неизменно приносил своим новым друзьям яблоки и лакомства.

Визитам Васи особенно радовалась малышка Маруся, напоминавшая « цветок, выросший без лучей солнца ». Мальчик часто сравнивал сестру Соню с Марусей и удивлялся разительному контрасту между ними. Соня была здорова, крепка и очень игрива, в то время как Маруся из-за слабости « никогда не бегала и смеялась очень редко ».

VI. Среди серых камней

Валек полностью доверился новому другу и раскрыл ему главную тайну местного «дурного общества» – подземелье. Его холодные серые камни поразили Васю – « казалось, что это подземелье чутко сторожит свою жертву ». Ему стало худо внутри, и он попросил Валека и Марусю побыстрее подняться наверх, к солнцу.

Валек признался, что бегал в город за булкой, которую вынужден был украсть – денег у него нет и никогда не было, а сестренка была очень голодна.

VII. На сцену является пан Тыбурций

Сильная гроза вынудила детей, резвившихся на улице, спуститься в подземелье. Во время их резвой игры в жмурки в подземелье спустился пан Тыбурций, который никак мог взять в толк, что делает в компании нищих сын городского судьи.

Наскоро приготовив обед, пан Тыбурций пригласил к «застолью» и Васю, предварительно взяв с него обещание, что он никому не расскажет, куда ходит.

Вася впервые осознал, что связался с кастой отверженных, но « изменить этому обществу, изменить Валеку и Марусе » он уже не мог.

VIII. Осенью

С наступлением осенних холодов « Маруся начала прихварывать » – она не жаловалась на плохое самочувствие, но с каждым днем все больше худела и бледнела. Холодные и сырые камни подземелья делали свою « ужасную работу, высасывая жизнь из маленького тельца ».

Вася с Валеком старались чаще выносить Марусю на свежий воздух, где ей немного легчало. Но оживление у девочки быстро проходило.

IX. Кукла

Болезнь Маруси стремительно прогрессировала, и девочка смотрела на мир « равнодушно своими большими потемневшими и неподвижными глазами» . Чтобы хоть немного отвлечь ее от грустных мыслей, Вася принес ей куклу, которую на время выпросил у Сони.

При взгляде на большую куклу « с ярко раскрашенным лицом и роскошными льняными волосами » Маруся заметно ожила – еще ни разу в своей крошечной жизни она не видела такой удивительной красавицы.

Спустя несколько дней отец Васи, узнав о пропаже куклы, решил строго наказать сына за воровство. Но в этот момент в их доме появился Тыбурций с куклой в руках. Он наедине переговорил с отцом Васи, а после подошел к мальчику и попросил прийти проститься с Марусей, которая умерла.

После разговора с нищим Вася впервые за долгое время увидел отца совсем другим – он смотрел на сына любящими добрыми глазами.

Заключение

После смерти девочки « члены «дурного общества» рассеялись в разные стороны ». Каждую весну маленькая могилка Маруси « зеленела свежим дерном, пестрела цветами », и сюда часто приходили Вася с отцом и Соней.

Заключение

В своем произведении Владимир Короленко продемонстрировал всю трагичность разделения общества на высшие и низшие классы, от которого больше всего страдают дети.

Для беглого ознакомления с сюжетом подойдет краткий пересказ «В дурном обществе», после прочтения которого рекомендуем прочесть повесть в полной версии.

Тест по повести

Проверьте запоминание краткого содержания тестом:

Рейтинг пересказа

Средняя оценка: 4.6 . Всего получено оценок: 696.

«В дурном обществе». Уроки по повести В.Короленко

Я ИДУ НА УРОК

Ольга ЕРЁМИНА

5-й класс

Уроки по повести В.Короленко «В дурном обществе»

Урок 1. В.Г. Короленко: детство писателя, начало литературной деятельности. «В дурном обществе»

I. Программа под редакцией В.Я. Коровиной обращается к творчеству В.Г. Короленко только один раз: в 5-м классе. Имея это в виду, мы предлагаем учителю подробно, но на доступном пятиклассникам уровне рассказать об этом замечательном писателе и человеке.

Слово учителя. (Использованы материалы статьи: Гуськов С.Н .: Русские писатели. XX век // Биобиблиографический словарь. М.: Просвещение, 1998. Ч. I. С. 665–670.)

В нашей жизни мы встречаем множество людей, которые поступают “как все”, “как принято”. Есть другие люди - их очень мало, и встречи с ними драгоценны, - встречи с людьми, которые поступают, как велит им голос совести, никогда не отступая от своих нравственных принципов. На примере жизни таких людей мы учимся, как надо жить. Таким удивительным человеком, “нравственным гением” русской литературы был Владимир Галактионович Короленко.

Короленко родился в 1853 году в Житомире. Отец его, уездный судья, был известен своей кристальной честностью. Мать была очень впечатлительна и религиозна. Короленко знал русский, польский и украинский языки, посещал православный и католический храмы. Отец умер, когда Владимиру было только тринадцать лет, и семья осталась без средств к существованию. Вскоре семья переехала в город Ровно, где Короленко начал учиться в реальной гимназии (другой гимназии в Ровно не было).

В те времена в Российской империи были гимназии двух видов: реальные и классические. В классической гимназии изучали древние языки - древнегреческий и латынь, - и для поступления в университет необходимо было держать экзамены по этим языкам. После реальной гимназии поступать в университет было нельзя: выпускник мог рассчитывать только на получение “реального” образования: инженерного, сельскохозяйственного.

Короленко окончил гимназию с серебряной медалью и приехал в Петербург, чтобы учиться. Материальные трудности мешали этому: пришлось добывать деньги случайными заработками. Короленко раскрашивал ботанические атласы, читал корректуру и переводил. В 1874 году Короленко переехал в Москву, которая тогда не была столицей, и поступил на лесное отделение Петровской академии (сейчас - Сельскохозяйственная академия имени К.А. Тимирязева).

В академии были установлены жёсткие полицейские порядки: во всём мире после Парижской коммуны 1871 года возникали рабочие и социалистические партии, действовал I Интернационал - Международное товарищество рабочих, и царское правительство боялось, что коммунистические идеи из Западной Европы проникнут в Россию. Особые люди доносили обо всём, что делается в академии, студенты которой по традиции ездили на стажировку за границу.

Студенты были недовольны полицейскими порядками в академии. Короленко в Москве посещал собрания революционно настроенной молодёжи. В 1876 году он подал коллективное прошение от имени семидесяти девяти студентов об отмене полицейских порядков в академии и был отправлен на год в ссылку в Вологодскую губернию. Через год Короленко вновь стал студентом и снова был исключён. Тогда Короленко начал работать корректором в газете, где и была напечатана первая заметка будущего писателя.

Царское правительство считало Короленко “опасным агитатором и революционером”, и в 1879 году Короленко был по ложному подозрению арестован и выслан в Вятскую губернию. Там он подружился с крестьянами и через полгода был выслан на новое место - “за сближение с крестьянским населением и за вредное вообще влияние”.

Первое своё серьёзное произведение - очерк «Чудная» - Короленко написал по пути в очередную ссылку в Вышневолоцкой политической тюрьме.

В 1881 году был убит император Александр II. Все жители России должны были принести присягу верности новому императору Александру III. Это была формальная процедура, но Короленко был человеком, который ни в чём не мог пойти против своей совести, и отказался присягать на верность новому императору. Он написал: “Я испытал лично и видел столько неправды от существующего строя, что дать обещание в верности самодержавию не могу”. За это он был отправлен в самую тяжёлую и длительную ссылку - в Якутию, в слободу Амга. Именно там, в далёкой Якутии, Короленко стал настоящим писателем, и именно там создал рассказ «В дурном обществе».

Возвратившись в Центральную Россию, Короленко быстро становится известным писателем, сотрудничает со многими журналами и газетами, затем сам становится соиздателем журнала «Русское богатство». До конца жизни Короленко остаётся защитником справедливости, в своих произведениях всегда выступая на стороне тех, кто несчастен. В этой верности правде и голосу своей совести заключалась уникальность личности Короленко, стойкость и мужество которого удивляли современников и могут служить примером для нас с вами.

II. «В дурном обществе». Будем стремиться к тому, чтобы текст повести как можно чаще звучал на уроке. В 5-м классе, когда круг читательских интересов у детей только формируется, восприятие произведения и интерес к творчеству его создателя зависят от того, насколько эмоциональным и личностно мотивированным было первое знакомство с произведением. Мы считаем, что знакомство с большинством произведений, включённых в учебную программу, в 5-м классе должно начинаться на уроке при эмоциональном подъёме. Хорошее чтение учителя увлечёт детей и побудит их к дальнейшему активному чтению программного и других произведений.

Чтение первых трёх глав произведения занимает (в зависимости от темпа чтения) 25–30 минут. С помощью интонации учитель сможет передать неприятие Васей сцены изгнания неугодных из замка, сложность отношений Васи с отцом. Сцена первого знакомства Васи с Валеком и Марусей в часовне, являющаяся завязкой произведения, заинтересует детей и побудит их дочитать дома повесть до конца.

Урок 2. Сюжет и композиция повести «В дурном обществе»

I. Начиная урок, спросим детей об их впечатлениях от повести. Выслушав высказывания детей, спросим:

Как вы думаете, прочитанное нами произведение - рассказ или повесть? Почему?

Прочитаем определение повести (с. 42 учебника) и выпишем его себе в тетрадь.

Повесть - один из видов эпического произведения.

Рассказ - малая форма: одна сюжетная линия, один главный герой.

Повесть - средняя форма: две-три сюжетные линии, два-три главных героя.

Роман - большая форма: несколько сюжетных линий, большое количество героев.

Почему «В дурном обществе» мы можем назвать повестью? Сколько в этом произведении главных героев? Назовите их.

Что такое сюжет?

Вспомним, что сюжет - это ряд событий, положенных в основу произведения.

Как вы понимаете, что такое “сюжетная линия”?

Сюжетная линия - ряд событий, происходящих с одним героем.

Сколько сюжетных линий можно выделить в произведении Короленко?

Ответ на этот вопрос будет достаточно сложным для детей. Выделим линию жизни Васи (отметим проблему отношения Васи с отцом) и линию жизни семьи Тыбурция . Пересечение этих линий приводит к изменению в жизни Васи и в жизни этой семьи.

Для дальнейшей работы нам понадобится хорошее знание содержания повести, поэтому предлагаем составить сложный план повести, выделяя границы эпизодов. В ходе работы учитель прокомментирует непонятные для учеников места, выяснит, какие проблемы оказались для детей актуальными.

II. Образ серого, сонного города. Отношения Васи с отцом.

Беседа

От чьего имени ведётся рассказ?

Вася - сын судьи. Судья - едва ли не единственный представитель закона в маленьком городке, “местечке”, находящемся на юго-западе Российской империи.

“Сонные, заплесневевшие пруды”, “серые заборы”, “подслеповатые, ушедшие в землю хатки” - всё это создаёт образ городка, живущего мелкой жизнью, в которой нет ярких чувств и событий.

Что побудило старого Януша прогнать из замка некоторых жильцов? Кому они были неугодны?

“Но Януш и старые ведьмы с криком и ругательствами гоняли их отовсюду, угрожая кочергами и палками, а в стороне стоял молчаливый будочник, тоже с увесистою дубиной в руках”. Будочник - полицейский, значит, изгнание совершалось с ведома и под покровительством полиции.

Как складывались отношения Васи с отцом?

Будем осторожны, обсуждая этот вопрос: у многих учеников в семьях нет благополучия, и нужно быть внимательными к чувствам детей, чтобы не травмировать их. Обратим внимание на желание Васи сблизиться с отцом, на глубокое горе отца после смерти любимой жены.

Мать Васи умерла, когда ему было шесть лет. С этого времени мальчик чувствовал постоянное одиночество. Отец слишком любил мать, когда она была жива, и не замечал мальчика из-за своего счастья. После смерти жены горе мужчины было таким глубоким, что он замкнулся в себе. Вася чувствовал горе от того, что умерла мама; ужас одиночества углублялся, потому что отец отворачивался от сына “с досадой и болью”. Все считали Васю бродягой и негодным мальчишкой, и отец тоже привык к этой мысли.

Почему мальчик начал бродяжить?

Герой “не встречал привета и ласки” дома, но не только это заставляло его уходить по утрам из дому: в нём жила жажда познания, общения, добра. Он не мог примириться с затхлой жизнью городка: “Мне всё казалось, что где-то там, в этом большом и неведомом свете, за старою оградою сада, я найду что-то; казалось, что я должен что-то сделать и могу что-то сделать, но только не знал, что именно”.

III. Характеристика героя.

В конце урока учитель разделит класс на несколько групп и объяснит, как выполнять домашнее задание: составить рассказ о герое.

Как выглядит герой?

Из какой он семьи? Из какого общества?

Какие поступки он совершает?

Какие качества героя проявляются в этих поступках?

Домашнее задание. Составить рассказы о Васе; о Валеке; о Марусе (сравнить с Соней); о Тыбурции.

Урок 3. Жизнь детей из благополучной и обездоленной семей. Вася, Валек, Маруся, Тыбурций. Путь Васи к правде и добру

На уроке беседуем о главных героях повести, слушаем подготовленные дома рассказы учеников о героях повести: Васе, Валеке, Марусе, Тыбурции. Просим учеников подтверждать свои высказывания цитатами, пересказывать соответствующие эпизоды повести. После выступления одного человека другие, готовившие эту же тему, дополняют его ответ. Делаем выводы, кратко записываем их на доске и в тетрадях. Рассматриваем иллюстрации, определяем, какие эпизоды изобразил художник.

Почему повесть названа «В дурном обществе»? Кто в повести произносит это выражение?

Повесть названа «В дурном обществе», потому что в ней рассказывается о сыне судьи, который подружился с нищими детьми. “Дурным обществом” называет компанию пана Тыбурция не сам мальчик, а старый Януш, который был когда-то одним из мелких графских служащих.

Рассказ ведётся от имени Васи, поэтому прямого описания Васи нет в повести. Вася был смелый мальчик, честный, добрый, он умел держать слово. В тот год, когда произошла эта история, ему было семь или восемь лет.

Валеку было около девяти лет. Он был больше Васи, “худой и тонкий, как тростинка. Одет он был в грязной рубашонке, руки держал в карманах узких и коротких штанишек. Тёмные курчавые волосы лохматились над чёрными задумчивыми глазами”. Валек вёл себя солидно и внушал Васе уважение “своими манерами взрослого человека”.

Маруся, сестра Валека, была худенькая маленькая девочка четырёх лет. “Это было бледное, крошечное создание, напоминавшее цветок, выросший без лучей солнца, - пишет Короленко в главе «Знакомство продолжается». - Несмотря на свои четыре года, она ходила ещё плохо, неуверенно ступая кривыми ножками и шатаясь, как былинка; руки её были тонки и прозрачны; головка покачивалась на тонкой шее, как головка полевого колокольчика...”

Вася сравнивал Марусю со своей сестрой Соней, которой тоже было четыре года: “...моя Соня была кругла, как пышка, и упруга, как мячик. Она так резво бегала, когда, бывало, разыграется, так звонко смеялась, на ней всегда были такие красивые платья, и в тёмные косы ей каждый день горничная вплетала алую ленту”. Соня росла в достатке, за ней ухаживала горничная. Маруся росла в нищете и часто бывала голодна. За ней ухаживал брат Валек.

Что принесла Васе дружба с Валеком и Марусей?

После знакомства с Валеком и Марусей Вася чувствовал радость от новой дружбы. Ему нравилось беседовать с Валеком и приносить подарки Марусе. Но по ночам у него сжималось сердце от боли сожаления, когда мальчик думал о сером камне, который высасывает из Маруси жизнь.

Вася полюбил Валека и Марусю, скучал по ним, когда не мог прийти к ним на гору. Не видеть друзей стало для него большим лишением.

Какое горькое открытие сделал Вася, подружившись с Валеком?

Когда Валек сказал Васе прямо, что они нищие и им приходится воровать, чтобы не умереть с голоду, Вася ушёл домой и горько плакал от чувства глубокого горя. Его любовь к друзьям не стала меньше, но к ней примешалась “острая струя сожаления, доходившая до сердечной боли”.

Как Вася познакомился с Тыбурцием?

Сначала Вася боялся Тыбурция, но после обещания никому не говорить об увиденном Вася увидел в Тыбурции нового человека: “Он распоряжался, как хозяин и глава семейства, вернувшийся с работы и отдающий приказания домочадцам”. Вася почувствовал себя членом нищей, но дружной семьи и перестал бояться Тыбурция.

Как и когда изменилось мнение Васи от отце?

Прочитаем с учениками разговор Валека и Васи (глава четвёртая), высказывание Тыбурция о судье (глава седьмая).

Мальчик считал, что отец его не любит, и считал его нехорошим. Слова Валека и Тыбурция, что судья - лучший человек в городе, заставили Васю по-новому посмотреть на отца.

Как менялся характер Васи во время дружбы с Валеком и Марусей?

Характер Васи и его отношение к жизни после встречи с Валеком и Марусей сильно изменились. Вася научился проявлять терпение. Когда Маруся не могла бегать и играть, Вася терпеливо сидел с ней рядом и приносил цветы. В характере мальчика проявилось сострадание и умение смягчать чужую боль. Он почувствовал глубину социальных различий и понял, что люди не всегда совершают плохие поступки (например, воруют) потому, что хотят этого. Вася увидел сложность жизни, начал задумываться над понятиями справедливости, верности и человеческой любви.

Тыбурций Драб был необычным человеком в маленьком городке Княжье-Вено. Откуда он пришёл в городок, никто не знал. В первой главе автор подробно описывает “наружность пана Тыбурция”: “Роста он был высокого, крупные черты лица были грубо-выразительны. Короткие, слегка рыжеватые волосы торчали врозь; низкий лоб, несколько выдавшаяся вперёд нижняя челюсть и сильная подвижность лица напоминали что-то обезьянье; но глаза, сверкавшие из-под нависших бровей, смотрели упорно и мрачно, и в них светились вместе с лукавством острая проницательность, энергия и ум”. Мальчик чувствовал постоянную глубокую печаль в душе этого человека.

Тыбурций рассказывал Васе, что у него когда-то давно вышло с законом “некоторое столкновение... то есть, понимаешь, неожиданная ссора... ах, малый, очень это была крупная ссора!” Мы можем сделать вывод, что Тыбурций непреднамеренно нарушил закон, и теперь он и его дети (жена, видимо, умерла) оказались вне закона, без документов, без права на жительство и без средств к существованию. Он чувствует себя “старым беззубым зверем в его последней берлоге”, не имеет возможностей и средств начать новую жизнь, хотя видно, что он человек образованный и такая жизнь ему не по душе.

Тыбурций и его дети находят приют в старом замке на острове, но Януш, бывший слуга графа, вместе с другими слугами и потомками слуг выгоняет чужаков из своего “родового гнезда”. Изгнанники поселяются в подземельях старой часовни на кладбище. Чтобы прокормиться, они занимаются мелким воровством в городе.

Несмотря на то, что ему приходится воровать, Тыбурций остро чувствует несправедливость. Он уважает отца Васи, который не делает разницы между бедными и богатыми и не продаёт свою совесть за деньги. Тыбурций уважает дружбу, которая завязалась между Васей, Валеком и Марусей, и в критический момент приходит Васе на помощь. Он находит нужные слова, чтобы убедить судью в чистоте намерений Васи. С помощью этого человека отец по-новому смотрит на своего сына и начинает понимать его.

Тыбурций понимает, что судья как представитель закона должен будет его арестовать, когда узнаёт о том, где он скрывается. Чтобы не ставить судью в ложное положение, Тыбурций с Валеком после смерти Маруси исчезают из городка.

Рассказ Короленко «В дурном обществе» иллюстрировал художник Г.Фитингоф. Рассмотрим вместе с детьми его иллюстрации. Удалось ли художнику передать особую атмосферу событий повести?

Домашнее задание. Выполнить письменно 12-е задание (с. 42): объяснить с помощью подбора синонимов и толкования значения перечисленные слова и выражения.

Индивидуальное задание. Подготовить выразительное чтение глав «Кукла» и «Заключение».

Урок 4. Глава «Кукла» - кульминация повести. Простота и выразительность языка повести. Подготовка к сочинению (Урок развития речи)

I. Глава «Кукла» - кульминация повести.

Главы «Кукла» и «Заключение» обязательно читаем вслух на уроке. Прежде чем начать чтение, выясним:

Какую роль в развитии сюжета играет старый Януш?

О чём говорил Януш отцу Васи при встрече в саду? Почему отец прогнал Януша?

Когда Вася нёс куклу Марусе, его увидел старый Януш. Какие последствия повлекла за собой эта встреча?

Читает главу учитель или заранее подготовленный ученик.

Беседа

Каким предстаёт перед нами Вася в эпизоде с куклой?

В эпизоде с куклой Вася предстал перед нами как человек, полный доброты и сострадания. Он пожертвовал своим спокойствием и благополучием, навлёк на себя подозрения ради того, чтобы его маленькая подруга могла радоваться игрушке - первый и последний раз в своей жизни. Тыбурций увидел эту доброту мальчика и сам пришёл в дом судьи в тот момент, когда Васе было особенно плохо. Он не мог предать своих товарищей, и Тыбурций, как человек проницательный, почувствовал это. Вася пожертвовал своим покоем ради Маруси, и Тыбурций тоже пожертвовал своим скрытным житьём на горе, хотя понимал, что отец Васи - судья: “У него есть глаза и сердце только до тех пор, пока закон спит себе на полках...”

Как вы понимаете слова Тыбурция, обращённые к Васе: “Может быть, это и хорошо, что твоя дорога пролегла через нашу”?

Если ребёнок из обеспеченной семьи с детства узнает, что не все живут хорошо, что есть бедность и горе, то он научится сострадать этим людям и жалеть их.

Как вы думаете, что сказал Тыбурций отцу Васи? Как изменилось отношение отца к сыну?

Ученики выскажут предположения о разговоре Тыбурция с судьёй. Сопоставим фразы:

“Он быстро подошёл ко мне и положил мне на плечо тяжёлую руку”;

“- Отпустите мальчика, - повторил Тыбурций, и его широкая ладонь любовно погладила мою опущенную голову”;

“Я опять почувствовал на своей голове чью-то руку и вздрогнул. То была рука отца, нежно гладившая мои волосы”.

С помощью самоотверженного поступка Тыбурция судья увидел не образ бродяги-сына, к которому он привык, а истинную душу своего ребёнка:

“Я вопросительно поднял глаза на отца. Теперь передо мной стоял другой человек, но в этом именно человеке я нашёл что-то родное, чего тщетно искал в нём прежде. Он смотрел на меня обычным своим задумчивым взглядом, но теперь в этом взгляде виднелся оттенок удивления и как будто вопрос. Казалось, буря, которая только что пронеслась над нами обоими, рассеяла тяжёлый туман, нависший над душой отца. И отец только теперь стал узнавать во мне знакомые черты своего родного сына”.

Почему Вася и Соня приходили на могилку Маруси?

Вася и Соня приходили на могилку Маруси, потому что для них образ Маруси стал символом любви и человеческого страдания. Может быть, они дали обет всегда помнить о маленькой Марусе, о человеческом горе и помогать этому горю везде, где бы оно ни встретилось, своими делами изменять мир к лучшему.

II. Простота и выразительность языка повести.

Ученики говорят, что повесть написана простым языком, в основном так, как будто мальчик действительно сам рассказывает о том, что он видел. Но за этим повествованием от лица Васи мы слышим голос доброго и мудрого взрослого человека. Язык повести простой и в то же время выразительный.

Проверяя выполнение домашнего задания (12-е задание, с. 42), обратим внимание, пользовались ли ученики словарями при подготовке к уроку.

Выражение “дикое деревцо в поле” говорит о том, что мальчик рос без присмотра.

Короленко, описывая городок, говорит о “серых заборах, пустырях с кучами всякого хлама”. Заборы серые, потому что они деревянные и некрашеные. Одновременно это слово выступает и в переносном значении, создаёт особое настроение.

Убежище - это место, где можно укрыться, найти спасение от чего-нибудь.

Слово ютиться означает помещаться на небольшом пространстве, иметь пристанище в тесном помещении.

Кров - слово высокого стиля, обозначает жилище, приют.

Потомок - человек по отношению к своим предкам. Короленко пишет о “потомках слуг графского рода”, то есть о детях и внуках тех, кто когда-то служил графу.

Выражение “дурная слава” употребляют, когда хотят сказать, что о ком-то или о чём-то говорят много плохого. Короленко пишет: “Гора, изрытая могилами, пользовалась дурной славой”.

Суровое лицо - угрюмое, сердитое лицо.

Раздоры - разногласия, ссоры, вражда.

Угрюмый человек - мрачный, неприветливый человек.

Притерпеться к упрёкам означает привыкнуть к тому, что тебе высказывают своё неодобрение или обвинения. Вася притерпелся к упрёкам, то есть привык и перестал обращать внимание на обвинения в том, что он бродяга.

“Серый камень” - это известняк. Короленко употребляет это выражение, когда хочет сказать, что Марусю убивает нищета и безрадостная жизнь.

“Призраки старого замка” - это бывшие графские служащие и их потомки, потерявшие смысл существования и живущие как призраки.

“Дурное общество” - общество людей, совершающих предосудительные, безнравственные с точки зрения господствующей морали поступки.

III. Подготовка к сочинению.

Тема сочинения: «Путь Васи к правде и добру».

Подобную тему сочинения - «Васина дорога к правде и добру» - предлагает авторский коллектив: О.Б. Беломестных, М.С. Корнеева, И.В. Золотарёва (Беломестных О.Б., Корнеева М.С., Золотарёва И.В. Поурочные разработки по литературе. 5-й класс. М.: ВАКО, 2002. С. 321–322).

Они пишут:

“При обдумывании темы обсуждаем каждое слово.

Васина - значит, нас будет интересовать судьба именно этого героя. Чем интересен этот герой? Именно он показан в движении - внутреннем движении.

Дорога - необходимо проследить этапы этого движения, его направление.

К правде и добру - изменения, произошедшие с Васей, повернули его к людям, из бродяги превратили в доброго и сострадательного человека”.

Эта цитата хорошо показывает важность работы с формулировкой темы сочинения, но даже ради более чёткого обозначения темы нельзя говорить, что Вася из бродяги превратился в доброго человека, тем самым утверждая, что, будучи бродягой, он не был ни добрым, ни сострадательным. Будет правильно, если мы скажем, что во время дружбы с обездоленными детьми Вася смог осознать то неясное “что-то”, к которому он стремился, и проявить лучшие человеческие качества. Уже в самом начале повести мы видим в Васе желание понять отца, любовь к младшей сестрёнке, сострадание к людям, которых выгоняют из замка, внимание и любовь к природе (“мне нравилось встречать пробуждение природы”), смелость (первый полез в часовню), благородство (не стал драться с Валеком, когда увидел Марусю), верность своему слову.

Авторы цитируемого пособия так выделяют идею сочинения: “...дружба с обездоленными детьми помогла проявиться лучшим Васиным наклонностям, доброте, вернула добрые отношения с отцом”. Говорить “вернула добрые отношения с отцом” - значит утверждать, что раньше эти отношения были, потом по вине Васи они изменились, и только дружба с детьми подземелья вернула ему добрые отношения с отцом. Читаем текст повести: “Он слишком любил её, когда она была жива, не замечая меня из-за своего счастья. Теперь меня закрывало от него тяжёлое горе”. Правильно будет сказать, что рассказ Тыбурция изменил отношение отца к собственному сыну.

Обозначим идею сочинения так: дружба Васи с Валеком и Марусей помогла проявиться лучшим Васиным качествам, сыграла главную роль в выборе жизненной позиции.

План сочинения

В зависимости от уровня класса ученики самостоятельно или коллективно составят и обсудят план сочинения. Учитель может предложить вопросы, направляющие составление плана:

Что мы узнаём о Васе в начале повести? Кто он, как выглядит, где живёт?

Какие поступки он совершает, какие качества проявляет в момент знакомства с Валеком и Марусей; во время дружбы с детьми; во время критического разговора с отцом?

Какую роль сыграла дружба Васи с обездоленными детьми в его судьбе?

Составим список человеческих качеств, которые проявляет Вася: любовь к родным, желание понять людей, внимание и любовь к природе, смелость, благородство, верность своему слову, честность, сострадание, доброта, милосердие.

Учитель в зависимости от ресурсов времени и уровня класса определит, будет ли сочинение классным или домашним. Если сочинение будет задано на дом, то урок развития речи посвятим подробной работе над ошибками и обучению детей редактированию собственных текстов, уделяя особое внимание различным категориям ошибок: фактическим, лексическим, стилистическим, речевым. Как правило, большинство ошибок в постановке знаков препинания возникает там, где имеются речевые ошибки. Работа над умением выражать грамотно свою мысль - хорошая профилактика пунктуационных ошибок.

Название произведения: В дурном обществе
Короленко Владимир
Год написания: 1885
Жанр: рассказ
Главные герои: Вася - сын судьи, Сонька - сестра Васи, Валек - сын Тыбурция, Маруся - сестра Валека, Тыбурций - глава «дурного общества», отец Васи - городской судья.

Пронизывающая и очень взрослая история, познакомиться с которой можно через краткое содержание рассказа «В дурном обществе» для читательского дневника.

Сюжет

Когда умерла мать, Васька остался без призора. Отец, пораженный горем, не уделяет время сыну и погружен в работу. Рядом с городом есть часовня и подземелье, в котором живут бездомные, так называемое «дурное общество». Васька залезает в часовню и знакомится там с Валеком и Марусей. Дети дружат. Однажды Валек говорит, что отец очень любит их. Васька отвечает, что не может сказать подобное о своем отце, который, напротив, его недолюбливает. Валек отмечает, что его отец справедливый и честный. Маруся болеет. Вася приносит ей куклу Сонечку. Девочка радуется. До судьи доходят слухи об общении сына с дурным обществом. Ваську запирают, но он убегает. Тыбурций приходит к судье с куклой и рассказывает о дружбе детей. Судья и сын сближаются. Маруся умирает. Дети часто приходят к ней на могилу.

Вывод (моё мнение)

Вася подружился с детьми Тыбурция несмотря на ярлыки, навешанные на жителей подземелья. Его не волнует отношение к ним окружения. Он очень человечный и добрый мальчик, не испорченный предрассудками и жестокостью. Благодаря своему великодушию он вызывает стыд в черством сердце отца и сближается с ним. Маруся становится памятью для всех и печальным примером и жертвой неравенства людей.

– Ага, ага! – поддакивал «профессор».

– Вот ты поддакиваешь, а сам не понимаешь, при чем тут клеванский ксендз, – я ведь тебя знаю. А между тем не будь клеванского ксендза, у нас не было бы жаркого и еще кое-чего…

– Это вам дал клеванский ксендз? – спросил я, вспомнив вдруг круглое, добродушное лицо клеванского ксендза, бывавшего у отца.

– У этого малого любознательный ум, – продолжал Тыбурций, по-прежнему обращаясь к «профессору». – Действительно, его священство дал нам все это, хотя мы у него не просили, и даже, быть может, не только его левая рука не знала, что дает правая, но и обе руки не имели об этом ни малейшего понятия…

Из этой странной и запутанной речи я понял только, что способ приобретения был не совсем обыкновенный, и не удержался, чтоб еще раз не вставить вопроса:

– Вы это взяли… сами?

– Малый не лишен проницательности, – продолжал Тыбурций по-прежнему. – Жаль только, что он не видел ксендза: у него брюхо, как настоящая сороковая бочка, и, стало быть, объедение ему очень вредно. Между тем мы все, здесь находящиеся, страдаем скорее излишнею худобой, а потому некоторое количество провизии не можем считать для себя лишним… Так ли я говорю?

– Ага, ага! – задумчиво промычал опять «профессор».

– Ну вот! На этот раз мы выразили свое мнение очень удачно, а то я уже начинал думать, что у этого малого ум бойчее, чем у некоторых ученых… Впрочем, – повернулся он вдруг ко мне, – ты все-таки еще глуп и многого не понимаешь. А вот она понимает: скажи, моя Маруся, хорошо ли я сделал, что принес тебе жаркое?

– Хорошо! – ответила девочка, слегка сверкнув бирюзовыми глазами. – Маня была голодна.

Под вечер этого дня я с отуманенною головой задумчиво возвращался к себе. Странные речи Тыбурция ни на одну минуту не поколебали во мне убеждения, что «воровать нехорошо». Напротив, болезненное ощущение, которое я испытывал раньше, еще усилилось. Нищие… воры… у них нет дома!.. От окружающих я давно уже знал, что со всем этим соединяется презрение. Я даже чувствовал, как из глубины души во мне подымается вся горечь презрения, но я инстинктивно защищал мою привязанность от этой горькой примеси. В результате – сожаление к Валеку и Марусе усилилось и обострилось, но привязанность не исчезла. Убеждение, что «нехорошо воровать», осталось. Но, когда воображение рисовало мне оживленное личико моей приятельницы, облизывавшей свои засаленные пальцы, я радовался ее радостью и радостью Валека.

В темной аллейке сада я нечаянно наткнулся на отца. Он, по обыкновению, угрюмо ходил взад и вперед с обычным странным, как будто отуманенным взглядом. Когда я очутился подле него, он взял меня за плечо:

– Откуда это?

– Я… гулял…

Он внимательно посмотрел на меня, хотел что-то сказать, но потом взгляд его опять затуманился, и, махнув рукой, он зашагал по аллее. Мне кажется, что я и тогда понимал смысл этого жеста:

«А, все равно. Ее уж нет!..»

Я солгал чуть ли не в первый раз в жизни.

Я всегда боялся отца, а теперь тем более. Теперь я носил в себе целый мир смутных вопросов и ощущений. Мог ли он понять меня? Мог ли я в чем-либо признаться ему, не изменяя своим друзьям? Я дрожал при мысли, что он узнает когда-либо о моем знакомстве с «дурным обществом», но изменить Валеку и Марусе – я был не в состоянии. Если бы я изменил им, нарушив данное слово, то не мог бы при встрече поднять на них глаз от стыда.

Близилась осень. В поле шла жатва, листья на деревьях желтели. Вместе с тем наша Маруся начала прихварывать.

Она ни на что не жаловалась, только все худела; лицо ее все бледнело, глаза потемнели, стали больше, веки приподнимались с трудом.

Теперь я мог приходить на гору, не стесняясь тем, что члены «дурного общества» бывали дома. Я совершенно свыкся с ними и стал на горе своим человеком. Темные молодые личности делали мне из вяза луки и самострелы; высокий юнкер с красным носом вертел меня на воздухе, как щепку, приучая к гимнастике. Только «профессор», как всегда, был погружен в какие-то глубокие соображения.

Все эти люди помещались отдельно от Тыбурция, который занимал «с семейством» описанное выше подземелье.

Осень все больше вступала в свои права. Небо все чаще заволакивалось тучами, окрестности тонули в туманном сумраке; потоки дождя шумно лились на землю, отдаваясь однообразным и грустным гулом в подземельях.

Мне стоило много труда урываться из дому в такую погоду; впрочем, я только старался уйти незамеченным; когда же возвращался домой весь вымокший, то сам развешивал платье против камина и смиренно ложился в постель, философски отмалчиваясь под целым градом упреков, которые лились из уст нянек и служанок.

Каждый раз, придя к своим друзьям, я замечал, что Маруся все больше хиреет. Теперь она совсем уже не выходила на воздух, и серый камень – темное, молчаливое чудовище подземелья – продолжал без перерыва свою ужасную работу, высасывая жизнь из маленького тельца. Девочка теперь большую часть времени проводила в постели, и мы с Валеком истощали все усилия, чтобы развлечь ее и позабавить, чтобы вызвать тихие переливы ее слабого смеха.

Теперь, когда я окончательно сжился с «дурным обществом», грустная улыбка Маруси стала мне почти так же дорога, как улыбка сестры; но тут никто не ставил мне вечно на вид мою испорченность, тут не было ворчливой няньки, тут я был нужен – я чувствовал, что каждый раз мое появление вызывает румянец оживления на щеках девочки. Валек обнимал меня, как брата, и даже Тыбурций по временам смотрел на нас троих какими-то странными глазами, в которых что-то мерцало, точно слеза.

На время небо опять прояснилось; с него сбежали последние тучи, и над просыхающей землей, в последний раз перед наступлением зимы, засияли солнечные дни. Мы каждый день выносили Марусю наверх, и здесь она как будто оживала; девочка смотрела вокруг широко раскрытыми глазами, на щеках ее загорался румянец; казалось, что ветер, обдававший ее своими свежими взмахами, возвращал ей частицы жизни, похищенные серыми камнями подземелья. Но это продолжалось недолго…

Между тем над моей головой тоже стали собираться тучи. Однажды, когда я, по обыкновению, утром проходил по аллеям сада, я увидел в одной из них отца, а рядом старого Януша из замка. Старик подобострастно кланялся и что-то говорил, а отец стоял с угрюмым видом, и на лбу его резко обозначалась складка нетерпеливого гнева. Наконец он протянул руку, как бы отстраняя Януша с своей дороги, и сказал:

– Уходите! Вы просто старый сплетник!

Старик как-то заморгал и, держа шапку в руках, опять забежал вперед и загородил отцу дорогу. Глаза отца сверкнули гневом. Януш говорил тихо, и слов его мне не было слышно, зато отрывочные фразы отца доносились ясно, падая, точно удары хлыста.

– Не верю, ни одному слову… Что вам надо от этих людей? Где доказательства?.. Словесных доносов я не слушаю, а письменный вы обязаны доказать… Молчать! Это уж мое дело… Не желаю и слушать.

Наконец он так решительно отстранил Януша, что тот не посмел более надоедать ему, отец повернул в боковую аллею, а я побежал к калитке.

Я сильно недолюбливал старого филина из замка, и теперь сердце мое дрогнуло предчувствием. Я понял, что подслушанный мною разговор относился к моим друзьям и, быть может, также ко мне. Тыбурций, которому я рассказал об этом случае, скорчил ужасную гримасу.

– Уууф, малый, какая это неприятная новость!.. О, проклятая старая гиена!

– Отец его прогнал, – заметил я в виде утешения.

– Твой отец, малый, самый лучший из всех судей на свете. У него есть сердце; он знает много… Быть может, он уже знает все, что может сказать ему Януш, но он молчит; он не считает нужным травить старого беззубого зверя в его последней берлоге… Но, малый, как бы тебе объяснить это? Твой отец служит господину, которого имя – закон. У него есть глаза и сердце только до тех пор, пока закон спит себе на полках; когда же этот господин сойдет оттуда и скажет твоему отцу: «А ну-ка, судья, не взяться ли нам за Тыбурция Драба, или как там его зовут?» – с этого момента судья тотчас запирает свое сердце на ключ, и тогда у судьи такие твердые лапы, что скорее мир повернется в другую сторону, чем пан Тыбурций вывернется из его рук… Понимаешь ты, малый?.. Вся беда моя в том, что у меня с законом вышло когда-то, давно уже, некоторое столкновение… то есть, понимаешь, неожиданная ссора… ах, малый, очень это была крупная ссора!

С этими словами Тыбурций встал, взял на руки Марусю и, отойдя с нею в дальний угол, стал целовать ее, прижимаясь своею безобразной головой к ее маленькой груди. А я остался на месте и долго стоял в одном положении под впечатлением странных речей странного человека. Несмотря на причудливые и непонятные обороты, я отлично схватил сущность того, что говорил об отце Тыбурций, и фигура отца в моем представлении еще выросла, облеклась ореолом грозной, но симпатичной силы и даже какого-то величия. Но вместе с тем усиливалось и другое, горькое чувство…

«Вот он какой, – думалось мне. – Но все же он меня не любит».

Ясные дни миновали, и Марусе опять стало хуже. На все наши ухищрения с целью занять ее она смотрела равнодушно своими большими, потемневшими и неподвижными глазами, и мы давно уже не слышали ее смеха. Я стал носить в подземелье свои игрушки, но и они развлекали девочку только на короткое время. Тогда я решился обратиться к своей сестре Соне.

У Сони была большая кукла, с ярко раскрашенным лицом и роскошными льняными волосами, подарок покойной матери. На эту куклу я возлагал большие надежды и потому, отозвав сестру в боковую аллейку сада, попросил дать мне ее на время. Я так убедительно просил ее об этом, так живо описал ей бедную больную девочку, у которой никогда не было своих игрушек, что Соня, которая сначала только прижимала куклу к себе, отдала мне ее и обещала в течение двух-трех дней играть другими игрушками, ничего не упоминая о кукле.

Действие этой нарядной фаянсовой барышни на нашу больную превзошло все мои ожидания. Маруся, которая увядала, как цветок осенью, казалось, вдруг опять ожила. Она так крепко меня обнимала, так звонко смеялась, разговаривая со своей новой знакомой… Маленькая кукла сделала почти чудо: Маруся, давно уже не сходившая с постели, стала ходить, водя за собой свою белокурую дочку, и по временам даже бегала, по-прежнему шлепая по полу слабыми ногами.

Зато мне эта кукла доставила очень много тревожных минут. Прежде всего, когда я нес ее за пазухой, направляясь с нею на гору, в дороге мне попался старый Януш, который долго провожал меня глазами и качал головой. Потом, дня через два, старушка няня заметила пропажу и стала соваться по углам, везде разыскивая куклу. Соня старалась унять ее, но своими наивными уверениями, что ей кукла не нужна, что кукла ушла гулять и скоро вернется, только вызывала недоумение служанок и возбуждала подозрение, что тут не простая пропажа. Отец ничего еще не знал, но к нему опять приходил Януш и был прогнан – на этот раз с еще большим гневом; однако в тот же день отец остановил меня на пути к садовой калитке и велел остаться дома. На следующий день повторилось то же, и только через четыре дня я встал рано утром и махнул через забор, пока отец еще спал.

На горе дела были плохи, Маруся опять слегла, и ей стало еще хуже; лицо ее горело странным румянцем, белокурые волосы раскидались по подушке; она никого не узнавала. Рядом с ней лежала злополучная кукла, с розовыми щеками и глупыми блестящими глазами.

Я сообщил Валеку свои опасения, и мы решили, что куклу необходимо унести обратно, тем более что Маруся этого и не заметит. Но мы ошиблись! Как только я вынул куклу из рук лежащей в забытьи девочки, она открыла глаза, посмотрела перед собой смутным взглядом, как будто не видя меня, не сознавая, что с ней происходит, и вдруг заплакала тихо-тихо, но вместе с тем так жалобно, и в исхудалом лице, под покровом бреда, мелькнуло выражение такого глубокого горя, что я тотчас же с испугом положил куклу на прежнее место. Девочка улыбнулась, прижала куклу к себе и успокоилась. Я понял, что хотел лишить моего маленького друга первой и последней радости ее недолгой жизни.

Валек робко посмотрел на меня.

– Как же теперь будет? – спросил он грустно.

Тыбурций, сидя на лавочке с печально понуренною головой, также смотрел на меня вопросительным взглядом. Поэтому я постарался придать себе вид по возможности беспечный и сказал:

– Ничего! Нянька, наверное, уж забыла.

Но старуха не забыла. Когда я на этот раз возвратился домой, у калитки мне опять попался Януш; Соню я застал с заплаканными глазами, а нянька кинула на меня сердитый, подавляющий взгляд и что-то ворчала беззубым, шамкающим ртом.

Отец спросил у меня, куда я ходил, и, выслушав внимательно обычный ответ, ограничился тем, что повторил мне приказ ни под каким видом не отлучаться из дому без его позволения. Приказ был категоричен и очень решителен; ослушаться его я не посмел, но не решался также и обратиться к отцу за позволением.

Прошло четыре томительных дня. Я грустно ходил по саду и с тоской смотрел по направлению к горе, ожидая, кроме того, грозы, которая собиралась над моей головой. Что будет, я не знал, но на сердце у меня было тяжело. Меня в жизни никто еще не наказывал; отец не только не трогал меня пальцем, но я от него не слышал никогда ни одного резкого слова. Теперь меня томило тяжелое предчувствие. Наконец меня позвали к отцу, в его кабинет. Я вошел и робко остановился у притолоки. В окно заглядывало грустное осеннее солнце. Отец некоторое время сидел в своем кресле перед портретом матери и не поворачивался ко мне. Я слышал тревожный стук собственного сердца.

Наконец он повернулся. Я поднял на него глаза и тотчас же опустил их в землю. Лицо отца показалось мне страшным. Прошло около полминуты, и в течение этого времени я чувствовал на себе тяжелый, неподвижный, подавляющий взгляд.

– Ты взял у сестры куклу?

Эти слова упали вдруг на меня так отчетливо и резко, что я вздрогнул.

– Да, – ответил я тихо.

– А знаешь ты, что это подарок матери, которым ты должен бы дорожить, как святыней?.. Ты украл ее?

– Нет, – сказал я, подымая голову.

– Как нет? – вскрикнул вдруг отец, отталкивая кресло. – Ты украл ее и снес!.. Кому ты снес ее?.. Говори!

Он быстро подошел ко мне и положил мне на плечо тяжелую руку. Я с усилием поднял голову и взглянул вверх. Лицо отца было бледно, глаза горели гневом. Я весь съежился.

– Ну, что же ты?.. Говори! – И рука, державшая мое плечо, сжала его сильнее.

– Н-не скажу! – ответил я тихо.

– Не скажу, – прошептал я еще тише.

– Скажешь, скажешь!..

– Нет, не скажу… никогда, никогда не скажу вам… Ни за что!

В эту минуту во мне сказался сын моего отца. Он не добился бы от меня иного ответа самыми страшными муками. В моей груди, навстречу его угрозам, подымалось едва осознанное оскорбленное чувство покинутого ребенка и какая-то жгучая любовь к тем, кто меня пригрел там, в старой часовне.

Отец тяжело перевел дух. Я съежился еще более, горькие слезы жгли мои щеки. Я ждал.

Я знал, что он страшно вспыльчив, что в эту минуту в его груди кипит бешенство. Что он со мной сделает? Но мне теперь кажется, что я боялся не этого… Даже в эту страшную минуту я любил отца и вместе с тем чувствовал, что вот сейчас он бешеным насилием разобьет мою любовь вдребезги. Теперь я совсем перестал бояться. Кажется, я ждал и желал, чтобы катастрофа наконец разразилась… Если так – пусть… тем лучше – да, тем лучше.

Отец опять тяжело вздохнул. Справился ли он сам с овладевшим им исступлением, я до сих пор не знаю. Но в эту критическую минуту раздался вдруг за открытым окном резкий голос Тыбурция:

– Эге-ге!.. Мой бедный маленький друг…

«Тыбурций пришел!» – промелькнуло у меня в голове, но, даже чувствуя, как дрогнула рука отца, лежавшая на моем плече, я не представлял себе, чтобы появление Тыбурция или какое бы то ни было другое внешнее обстоятельство могло стать между мною и отцом, могло отклонить то, что я считал неизбежным.

Между тем Тыбурций быстро отпер входную дверь и, остановившись на пороге, в одну секунду оглядел нас обоих своими острыми, рысьими глазами.

– Эге-ге!.. Я вижу моего молодого друга в очень затруднительном положении…

Отец встретил его мрачным и удивленным взглядом, но Тыбурций выдержал этот взгляд спокойно. Теперь он был серьезен, не кривлялся, и глаза его глядели как-то особенно грустно.

– Пан судья! – заговорил он мягко. – Вы человек справедливый… отпустите ребенка. Малый был в «дурном обществе», но, видит бог, он не сделал дурного дела, и если его сердце лежит к моим оборванным беднягам, то, клянусь, лучше велите меня повесить, но я не допущу, чтобы мальчик пострадал из-за этого. Вот твоя кукла, малый!

Он развязал узелок и вынул оттуда куклу.

Рука отца, державшая мое плечо, разжалась. В лице виднелось изумление.

– Что это значит? – спросил он наконец.

– Отпустите мальчика, – повторил Тыбурций, и его широкая ладонь любовно погладила мою опущенную голову. – Вы ничего не добьетесь от него угрозами, а между тем я охотно расскажу вам все, что вы желаете знать… Выйдем, пан судья, в другую комнату.

Отец, все время смотревший на Тыбурция удивленными глазами, повиновался. Оба они вышли, а я остался, подавленный ощущениями, переполнившими мое сердце. В эту минуту я ни в чем не отдавал себе отчета. Был только маленький мальчик, в сердце которого встряхнули два разнообразных чувства: гнев и любовь – так сильно, что это сердце замутилось. Этот мальчик был я, и мне самому себя было как будто жалко. Да еще были два голоса, смутным, хотя и оживленным говором звучавшие за дверью…

Я все еще стоял на том же месте, как дверь кабинета отворилась и оба собеседника вошли. Я опять почувствовал на своей голове чью-то руку и вздрогнул. То была рука отца, нежно гладившая мои волосы.

Тыбурций взял меня на руки и посадил, в присутствии отца, к себе на колени.

– Приходи к нам, – сказал он, – отец тебя отпустит попрощаться с моей девочкой… Она… она умерла.

Я вопросительно поднял глаза на отца. Теперь передо мной стоял другой человек, но в этом именно человеке я нашел что-то родное, чего тщетно искал в нем прежде. Он смотрел на меня обычным своим задумчивым взглядом, но теперь в этом взгляде виднелся оттенок удивления и как будто вопрос. Казалось, буря, которая только что пронеслась над нами обоими, рассеяла тяжелый туман, нависший над душой отца. И отец только теперь стал узнавать во мне знакомые черты своего родного сына.

Я доверчиво взял его руку и сказал:

– Я ведь не украл… Соня сама дала мне на время…

– Д-да, – ответил он задумчиво, – я знаю… Я виноват перед тобою, мальчик, и ты постараешься когда-нибудь забыть это, не правда ли?

Я с живостью схватил его руку и стал ее целовать. Я знал, что теперь никогда уже он не будет смотреть на меня теми страшными глазами, какими смотрел за несколько минут перед тем, и долго сдерживаемая любовь хлынула целым потоком в мое сердце.

Теперь я его уже не боялся.

– Ты отпустишь меня теперь на гору? – спросил я, вспомнив вдруг приглашение Тыбурция.

– Да-да… Ступай, ступай, мальчик, попрощайся, – ласково проговорил он все еще с тем же оттенком недоумения в голосе. – Да, впрочем, постой… пожалуйста, мальчик, погоди немного.

Он ушел в свою спальню и, через минуту выйдя оттуда, сунул мне в руку несколько бумажек.

– Передай это… Тыбурцию… Скажи, что я покорнейше прошу его – понимаешь?.. покорнейше прошу – взять эти деньги… от тебя… Ты понял?.. Да еще скажи, – добавил отец, как будто колеблясь, – скажи, что если он знает одного тут… Федоровича, то пусть скажет, что этому Федоровичу лучше уйти из нашего города… Теперь ступай, мальчик, ступай скорее.

Я догнал Тыбурция уже на горе и, запыхавшись, нескладно исполнил поручение отца.

– Покорнейше просит… отец… – И я стал совать ему в руку данные отцом деньги.

Я не глядел ему в лицо. Деньги он взял и мрачно выслушал дальнейшее поручение относительно Федоровича.

В подземелье, в темном углу, на лавочке лежала Маруся. Слово «смерть» не имеет еще полного значения для детского слуха, и горькие слезы только теперь, при виде этого безжизненного тела, сдавили мне горло. Моя маленькая приятельница лежала серьезная и грустная, с печально вытянутым личиком. Закрытые глаза слегка ввалились и еще резче оттенились синевой. Ротик немного раскрылся, с выражением детской печали. Маруся как будто отвечала этою гримаской на наши слезы.

«Профессор» стоял у изголовья и безучастно качал головой. Кто-то стучал в углу топором, готовя гробик из старых досок, сорванных с крыши часовни. Марусю убирали осенними цветами. Валек спал в углу, вздрагивая сквозь сон всем телом, и по временам нервно всхлипывал.

Заключение

Вскоре после описанных событий члены «дурного общества» рассеялись в разные стороны.

Тыбурций и Валек совершенно неожиданно исчезли, и никто не мог сказать, куда они направились теперь, как никто не знал, откуда они пришли в наш город.

Старая часовня сильно пострадала от времени. Сначала у нее провалилась крыша, продавив потолок подземелья. Потом вокруг часовни стали образовываться обвалы, и она стала еще мрачнее; еще громче завывают в ней филины, а огни на могилах темными осенними ночами вспыхивают синим зловещим светом.

Только одна могила, огороженная частоколом, каждую весну зеленела свежим дерном, пестрела цветами.

Мы с Соней, а иногда даже с отцом посещали эту могилу; мы любили сидеть на ней в тени смутно лепечущей березы, в виду тихо сверкавшего в тумане города. Тут мы с сестрой вместе читали, думали, делились своими первыми молодыми мыслями, первыми планами крылатой и честной юности.