Языковая картина мира.

Итак, будучи инструментом культуры, язык, подобно мифологии, религии или искусству, способен рисовать собственный целостный образ мира, имеющий исторически обусловленный характер. Соответственно, можно говорить о существовании такого типа картины мира, как языковая картина мира.

Языковой картиной мира называют совокупность знаний о мире, которые отражены в языке, а также способов получения и интерпретации новых знаний, влияющих на языковое отражение последних.

Основные черты языковой картины мира, в принципе, соотносимы с тремя чертами концептуальной картины мира, но они обладают определенной спецификой в силу особенностей языка как формы сознания. В частности, в отличие от собственно картины мира, которую мы для удобства в дальнейшем будем называть непосредственной, языковая картина мира относится к так называемым «опосредованным» картинам мира, так как она формируется в результате материализации непосредственной картины мира средствами другой, вторичной знаковой системы - языка.

Этим объясняется тот факт, почему в большинстве научных работ сущность языковой картины мира выводится через ее сопоставление с непосредственной картиной мира. Беря за основу рассуждение о том, что мышление человека «овнешняется» языком, современные исследователи языковой картины мира делают вывод: изучение представлений о действительности, зафиксированной в языке, позволяет судить о непосредственной картине мира. Однако при этом подчеркивается, что непосредственная картина мира шире языковой, так как не все представления имеют языковое выражение; в языке фиксируется лишь то, что имеет коммуникативную значимость. Например, в языке нет обозначения для цвета рентгеновских лучей, которые человек просто не воспринимает визуально. Именно поэтому в непосредственной картине мира возможно выделение периферийных участков, не означенных языковой картиной мира, и ядра, содержание которого фиксируется в языке.

Как известно, непосредственная картина мира складывается из концептов как квантов особым образом структурированного знания. При формировании языковой картины мира эти концепты подвергаются так называемой «вербализации», или «языковой репрезентации» .

При этом концепт необязательно обозначается одним языковым знаком (в частности, словом). Нередко концепт выражается несколькими языковыми знаками, но может вообще не вербализоваться, то есть быть не представленным в системе языка, и существовать на основе других знаковых систем - жестов, музыки, танца. Например, концепт «глупец» можно выразить с помощью характерного постукивания пальцем по лбу. При этом совершенно очевидно, что лучше всего содержание концепта выражается всей совокупностью средств языка. К ним относятся:

Номинативные средства языка - лексемы, фразеологизмы, а также значимое отсутствие номинативных единиц (так называемая «лакунарность»);

Функциональные средства языка - отбор лексики для общения, состав наиболее частотных языковых средств на фоне всего корпуса языковых единиц языковой системы;

Образные средства языка - метафорика, внутренние формы языковых единиц;

Дискурсивные средства языка - специальные средства построения текстов разных жанров;

Стратегии оценки языковых высказываний.

В качестве второй черты языковой картины мира, также соотносимой с чертами непосредственной картины мира, выступает ее целостность . Уже сама метафора «картина мира» подразумевает сходство языковой картины мира с другой системой – зрительной. Как и зрительный образ, язык не складывается из отдельных параметров (например, формы и размеров); в языковом образе мира эти параметры слиты в единое целое.

Такой подход изначально исключает сравнение различных языковых картин мира по нескольким конкретным словам или высказываниям и побуждает исследователей к сравнению целостных образов мира, запечатленных в языке, однако картина мира не может быть полностью репрезентирована и не осознается человеком как таковая во всей своей целостности даже при целенаправленной рефлексии. Она познается, а потому и исследуется, только фрагментарно.

Наконец, третьей чертой языковой картины мира является ее субъективность . Так же, как и в случае с непосредственной картиной мира, речь здесь идет о том, что знания человека об окружающем мире не просто «объективно отражаются» в языке; процесс их отображения обязательно сопровождается интерпретацией, проявляющейся, в том числе, и на языковом уровне. Именно поэтому сегодня целый ряд лингвистов занимается исследованием ценностного аспекта языковой картины мира, или лингвоаксиологической картины мира. Единицами данного аспекта являются оценочные языковые единицы, фиксирующие ценность того или иного отрезка реальности для человека. Чем больше ценность, тем более многостороннее обозначение она получает в языке.

Ценностно-оценочный аспект картины мира может быть выражен в языке, прежде всего, двумя способами: через оценочные коннотации единицы, являющейся именем характеризуемого концепта, или через сочетание этой единицы с оценочными эпитетами.

Следует отметить, что языковая картина мира, как и непосредственная картина мира, выполняет не только интерпретативную , но и регулятивную функцию . Конечно, данную функцию выполняет, в первую очередь, непосредственная картина мира, служащая для своего носителя ориентиром при осуществлении жизнедеятельности. Языковая же картина мира в силу своей вторичности не может оказывать на поведение и мышление человека непосредственного влияния, однако именно благодаря ей происходит знаковое отражение и закрепление результатов деятельности языковой личности, без которого дальнейшую жизнедеятельность человека, в частности, приобретение им новых знаний об окружающем мире, просто невозможно себе представить.

Велико значение языковой картины мира в процессе коммуникации как обмена информацией, участниками которого являются ее носители. Очевидно, что в ходе коммуникации неизбежно возникновение отдельных проблем понимания, обусловленных частичным несовпадением картин мира собеседников. Тем не менее, языковая картина мира, задающая способы кодирования и декодирования смысла сообщения, в целом всегда служит своеобразным посредником при общении людей, обеспечивающим их взаимопонимание, а незначительные различия в индивидуальных языковых картинах мира достаточно легко преодолимы, например, путем включения в одну из них новых языковых элементов.

3. Соотношение языковой и научной картин мира .

Как было упомянуто выше, языковая картина мира является не единственным целостным образом мира, который может сформироваться в человеческом сознании, и разные формы сознания «рисуют» разные картины одной и той же реальности, существующие не изолированно, а в тесной связи друг с другом. В большинстве исследований, посвященных языковой картине мира, последняя сопоставляется с научнойкартиной мира, под которой понимается целостный образ предмета научного исследования на данном этапе его исторического развития. Чтобы подчеркнуть их различия, в целом ряде работ используется синонимичное языковой картине мира обозначение – «наивная картина мира» . Таким образом акцентируются донаучный характер языковой картины мира, аккумулирующей лишь житейское знание, ее приблизительность и неточность. Однако, как доказывает Е.В. Урысон, язык как система не всегда отражает исключительно обиходные представления о мире, поскольку, например, в русском языке ситуации могут обозначаться с помощью имен существительных, хотя с точки зрения житейских воззрений с этой целью употребляются только глаголы. Кроме того, так называемые «наивные» языковые представления часто не менее сложны, чем научные. В частности, представления о внутреннем мире человека отражают опыт десятков поколений на протяжении многих тысячелетий. Поэтому утверждение о «наивности» языковой картины мира не следует абсолютизировать.

Языковая и научная картина мира различаются и по другим основаниям. В качестве одного из них выступает степень осознанности соответствующей системы знаний ее носителем. Если языковая картина мира существует в нашем сознании в довольно смутном, неоформленном виде, то научная картина мира, напротив, основана на сознательных познавательных установках, обязательных дефинициях и является предметом постоянной рефлексии ее носителей.

Следующее основание для разграничения языковой картины мира и научной картины мира – это степень изменчивости каждой из них. Общеизвестно, что языковая картина мира меняется гораздо медленнее, чем научная, и еще долго хранит следы ошибок, допущенных человеком в процессе познания. Например, ни один из языков не исключил из своего словарного состава словосочетание «черный цвет» после того, как физики установили, что это не цвет, а отсутствие какого-либо цвета.

Как следует из приведенных выше точек зрения, многие отечественные исследователи выступают за то, что между языковой и научной картинами мира имеется ряд различий. О.А. Корнилов же считает, что в силу исключительного многообразия таких различий у подразумеваемых картин мира вообще лишь одна общая черта – объект отражения, то есть реальный мир. При этом исследователь подчеркивает, что в языковой картине мира объективная реальность составляет только часть плана содержания, так как языковое сознание порождает огромное количество мифических объектов и характеристик, не присутствующих в реальном мире.

Однако, несмотря на существование целого ряда различий между языковой и научной картинами мира, неопровержимым является факт наличия между ними неразрывной связи, поскольку наука обязательно опирается на материал человеческого языка и любая научная мысль с необходимостью опосредована языковой картиной мира ее носителя.

В современной научной литературе, помимо термина языковая картина мира, можно встретить также словосочетания картина мира, научная и наивная картина мира. Попробуем кратко определить, что за ними стоит и в чем специфика каждого из этих понятий.
Картина мира – это определенная система представлений об окружающей нас действительности. Данное понятие впервые было употреблено известным австрийским философом Людвигом Витгенштейном (1889-1951) в его знаменитом «Логико-философском трактате» (труд был написан в 1916-1918 гг. и опубликован в Германии в 1921 г.). По мнению Л.Витгенштейна, мир вокруг нас – это совокупность фактов, а не вещей, и определяется он исключительно фактами. Человеческое сознание создает для себя образы фактов, которые являют собой определенную модель действительности. Эта модель, или картина фактов, воспроизводит структуру действительности в целом или структуру её отдельных компонентов (в частности, пространственных, цветовых и др.).
В современном понимании картина мира – это своего рода портрет мироздания, это некая копия Вселенной, которая предполагает описание того, как устроен мир, какими законами он управляется, что лежит в его основе и как он развивается, как выглядят пространство и время, как взаимодействуют между собой различные объекты, какое место занимает человек в этом мире и т.п. Наиболее полное представление о мире дает его научная картина, которая опирается на важнейшие научные достижения и упорядочивает наши знания о различных свойствах и закономерностях бытия. Можно сказать, что это своеобразная форма систематизации знаний, это целостная и одновременно сложная структура, в которую может быть включена как общенаучная картина мира, так и картины мира отдельных частных наук, которые в свою очередь могут опираться на целый ряд различных концепций, причем концепций, постоянно обновляющихся и видоизменяющихся. Научная картина мира существенно отличается от религиозных концепций мироздания: в основе научной картины лежит эксперимент, благодаря которому можно подтвердить или опровергнуть достоверность тех или иных суждений; а в основе религиозной картины лежит вера (в священные тексты, в слова пророков и т.п.).
Наивная картина мира отражает материальный и духовный опыт какого-либо народа, говорящего на том или ином языке, она может довольно существенно отличаться от научной картины, которая никоим образом не зависит от языка и может быть общей для разных народов. Наивная картина формируется под влиянием культурных ценностей и традиций той или иной нации, актуальных в определенную историческую эпоху и находит свое отражение, прежде всего, в языке – в его словах и формах. Используя в речи слова, несущие в своих значениях те или иные смыслы, носитель определенного языка, не осознавая, принимает и разделяет определенный взгляд на мир.
Так, например, для русского человека очевидно, что его интеллектуальная жизнь связана с головой, а эмоциональная - с сердцем: запоминая что-то, мы храним это в голове; голова не может быть доброй, золотой или каменной, а сердце – умным или светлым (в русском языке всё наоборот); голова не болит за кого-то и ею мы не чувствуем – на это способно только сердце (оно болит, ноет, чует, щемит, в нём может зарождаться надежда и т.п.). «Голова позволяет человеку здраво рассуждать; про человека, наделенного такой способностью, говорят ясная (светлая) голова, а о том, кто лишен такой способности, – что он без царя в голове, что у него ветер в голове, каша в голове или что он вовсе без головы на плечах. Правда, и у человека с головой может голова пойти кругом (напр., если ему кто-то вскружит голову); он может даже совсем потерять голову, особенно часто это происходит с влюбленными, у которых главным управляющим органом становится сердце, а не голова. <…> Голова является и органом памяти (ср. такие выражения, как держать в голове, вылетело из головы, выкинуть из головы и т.п.). В этом отношении русская языковая модель человека отличается от архаичной западноевропейской модели, в которой органом памяти было скорее сердце (следы этого сохранились в таких выражениях, как английское learn by heart или французское savoir par coeur), и сближается с немецкой моделью (ср. aus dem Kopf). Правда, и в русском возможна память сердца, но это говорят только об эмоциональной, но не интеллектуальной памяти. Если выкинуть (выбросить) из головы значит ‘забыть’ или ‘перестать думать’ о ком-либо или о чем-либо, то вырвать из сердца (кого-либо) не значит ‘забыть’, а значит ‘разлюбить’ (или ‘сделать попытку разлюбить’), ср. поговорку С глаз долой – из сердца вон.» .
Тем не менее, такая наивная картина мира, где внутренняя жизнь человека локализована в голове (разум, интеллект) и в сердце (чувства и эмоции), вовсе не универсальна. Так, в языке аборигенов острова Ифалук (одного из тридцати атоллов Каролинского архипелага, расположенного в западной части Тихого океана, в Микронезии) рациональное и эмоциональное в принципе не разделяются и «помещаются» во внутренности человека. Более того, у ифалукцев даже нет специального слова, обозначающего эмоции или чувства: слово niferash в их языке, именующее внутренние органы человека как анатомическое понятие, одновременно является и «вместилищем» всех мыслей, чувств, эмоций, желаний и потребностей ифалукцев. В африканском языке догон (Западная Африка, Республика Мали) роль, которую у нас играет сердце, отведена другому внутреннему органу – печени, что, конечно же, никоим образом не связано с какой-то спецификой анатомического устройства носителей этих языков. Так, прийти в ярость на языке догон буквально значит почувствовать печень, понравиться значит взять печень, успокоиться – опустить печень, получить удовольствие – подсластить печень и т.д.
Итак, любой конкретный человеческий язык отражает определенный способ восприятия и понимания мира, причем все носители данного языка разделяют (зачастую не отдавая в том себе отчета) эту своеобразную систему взглядов на окружающую неязыковую действительность, так как это особое мировидение заключено не только в семантике лексических единиц, но и в оформлении морфологических и синтаксических структур, в наличии тех или иных грамматических категорий и значений, в особенностях словообразовательных моделей языка и т.п. (всё это и входит в понятие языковой картины мира). Продемонстрируем это еще на одном, достаточно простом примере.
Ежедневно мы здороваемся друг с другом, используя устоявшиеся веками формулы приветствия и не задумываясь при этом об их содержании. Как мы это делаем? Оказывается, очень по-разному. Так, многие представители славянских языков, в том числе и русского, фактически желают собеседнику здоровья (здравствуйте по-русски, здрастуйте или здорові (здоровенькі) були по-украински, zdraveite по-болгарски, zdravo по-македонски и т.п.). Говорящие по-английски, приветствуя друг друга фразой How do you do?, на самом деле спрашивают Как ты делаешь?; французы, говоря Comment ça va?, интересуются тем, как это идёт; немецкое приветствие Wie geht es? означает Как идётся?; итальянцы же, здороваясь фразой Come sta?, выясняют, как стоишь. Ееврейское приветствие Shalom – это буквальное пожелание мира. Собственно мира всем желают и представители многих мусульманских народов, говоря друг другу Salaam alei-kun! (арабск.) или Salaam aleihum (азерб.) и др. Древние греки же, приветствуя друг друга, желали радости: именно так буквально переводится древнегреческое haire. По всей видимости, в славянской картине мира здоровье виделось как нечто, чрезвычайно важное, в картине мира евреев и арабов (что не удивительно, если вспомнить их историю и посмотреть на современную жизнь этих народов) самым главным представляется мир, в сознании англичан одно из центральных мест занимает работа, труд и т.п.
Само понятие языковая картина мира (но не термин, его именующий) восходит к идеям Вильгельма фон Гумбольдта (1767-1835), выдающегося немецкого филолога, философа и государственного деятеля. Рассматривая соотношение языка и мышления, Гумбольдт пришел к выводу, что мышление не просто зависит от языка вообще, а до определенной степени оно зависит от каждого конкретного языка. Ему, конечно же, были хорошо известны попытки создания универсальных знаковых систем, подобных тем, которыми располагает, например, математика. Гумбольдт не отрицает того, что некоторое число слов различных языков можно «привести к общему знаменателю», но в подавляющем большинстве случаев это невозможно: индивидуальность разных языков проявляется во всем – от алфавита до представлений о мире; огромное число понятий и грамматических особенностей одного языка зачастую не может быть сохранено при переводе на другой язык без их преобразования.
Познание и язык взаимоопределяют друг друга, и более того: по мнению Гумбольдта, языки являются не просто средством изображения уже познанной истины, а орудием открытия еще непознанного, и вообще язык – это «орган, формирующий мысль», он не просто средство общения, а еще и выражение духа и мировидения говорящего. Через многообразие языков для нас открывается богатство мира и многообразие того, что мы познаем в нем, поскольку разные языки дают нам разные способы мышления и восприятия окружающей нас действительности. Знаменитая метафора, предложенная в этой связи Гумбольдтом, – это метафора кругов: по его мнению, каждый язык описывает вокруг нации, которую он обслуживает, круг, выйти за пределы которого человек может лишь постольку, поскольку он тут же вступает в круг другого языка. Изучение чужого языка является поэтому приобретением новой точки зрения в уже сложившемся у данного индивида мировосприятии.
И всё это возможно потому, что язык человека представляет собой особый мир, который расположен между существующим независимо от нас внешним миром и тем внутренним миром, который заключен внутри нас. Этот тезис Гумбольдта, прозвучавший в 1806 г., через сто с небольшим лет превратится в важнейший неогумбольдтианский постулат о языке как промежуточном мире (Zwischenwelt).
Развитие ряда идей Гумбольдта, касающихся понятия языковой картины мира, было представлено в рамках американской этнолингвистики, прежде всего, в работах Э.Сепира и его ученика Б.Уорфа, известное сейчас как гипотеза лингвистической относительности. Эдвард Сепир (1884-1939) понимал язык как систему разнородных единиц, все компоненты которой связаны достаточно своеобразными отношениями. Эти отношения уникальны, как уникален и каждый конкретный язык, где всё устроено в соответствии с его собственными законами. Именно отсутствие возможности установления поэлементных соответствий между системами разных языков понималось Сепиром под лингвистической относительностью. Он для выражения этой идеи также использовал термин «несоизмеримость» языков: разные языковые системы не только различным образом фиксируют содержание культурно-исторического опыта народа-носителя языка, но и предоставляют всем говорящим на данном языке своеобразные, не совпадающие с другими, пути освоения неязыковой действительности и способы ее восприятия.
Как полагает Сепир, язык и мышление связаны неразрывной связью, они в некотором смысле составляют одно и то же. И хотя внутреннее содержание всех языков, по его мнению, одинаково, внешняя их форма разнообразна до бесконечности, поскольку эта форма воплощает в себе коллективное искусство мышления. Культуру ученый определяет как то, что данное общество делает и думает. Язык же есть то, как думают. Каждый язык несет в себе некую интуитивную регистрацию опыта, а особое строение каждого языка и есть специфическое «как» этой нашей регистрации опыта.
Чрезвычайно важна роль языка в качестве руководящего начала в научном изучении культуры, поскольку система культурных стереотипов всякой цивилизации упорядочивается с помощью языка, обслуживающего данную цивилизацию. Более того, язык понимается Сепиром как своеобразный путеводитель в социальной действительности, так как он существенно влияет на наше представление о социальных процессах и проблемах. «Люди живут не только в материальном мире и не только в мире социальном, как это принято думать: в значительной степени они все находятся во власти того конкретного языка, который стал средством выражения в данном обществе. Представление о том, что человек ориентируется во внешнем мире, по существу, без помощи языка и что язык является всего лишь случайным средством решения специфических задач мышления и коммуникации, – это всего лишь иллюзия. В действительности же «реальный мир» в значительной мере неосознанно строится на основе языковых привычек той или иной социальной группы. Два разных языка никогда не бывают столь схожими, чтобы их можно было считать средством выражения одной и той же социальной действительности. Миры, в которых живут различные общества, – это разные миры, а вовсе не один и тот же мир с различными навешанными на него ярлыками. <…> Мы видим, слышим и вообще воспринимаем окружающий мир именно так, а не иначе, главным образом благодаря тому, что наш выбор при его интерпретации предопределяется языковыми привычками нашего общества».
Термин принцип лингвистической относительности (по аналогии с принципом относительности А.Эйнштейна) был введён Бенджаменом Уорфом (1897-1941): «Мы расчленяем мир, организуем его в понятия и распределяем значения так, а не иначе в основном потому, что мы – участники соглашения, предписывающего подобную систематизацию. Это соглашение имеет силу для определенного речевого коллектива и закреплено в системе моделей нашего языка.<…> Мы сталкиваемся, таким образом, с новым принципом относительности, который гласит, что сходные физические явления позволяют создать сходную картину вселенной только при сходстве или по крайней мере при соотносительности языковых систем» .
Уорф является родоначальником исследований, посвященных месту и роли языковых метафор в концептуализации действительности. Именно он впервые обратил внимание на то, что переносное значение слова может не только оказывать влияние на то, как функционирует в речи его первоначальное значение, но оно даже определяет в некоторых ситуациях поведение носителей языка. В современной лингвистике изучение метафорических значений слов оказалось весьма актуальным и продуктивным занятием. В первую очередь следует назвать исследования, проводившиеся Джорджем Лакоффом и Марком Джонсоном, начиная с 1980-х годов, которые убедительно показали, что языковые метафоры играют важную роль не только в поэтическом языке, но и структурируют наше обыденное мировосприятие и мышление. Возникла так называемая когнитивная теория метафоры, получившая широкую известность и популярность за пределами собственно лингвистики. В знаменитой книге «Метафоры, которыми мы живем», была обоснована точка зрения, согласно которой метафора представляет собой важнейший механизм освоения мира человеческим мышлением и играет существенную роль в формировании понятийной системы человека и структуры естественного языка.
Собственно термин языковая картина мира (Weltbild der Sprache) был введен в научный обиход немецким лингвистом Йоханном Лео Вайсгербером (1899-1985) в 30-е гг. XX века. В статье «Связь между родным языком, мышлением и действием» Л.Вайсгербер писал, что «словарный запас конкретного языка включает в целом вместе с совокупностью языковых знаков также и совокупность понятийных мыслительных средств, которыми располагает языковое сообщество; и по мере того, как каждый носитель языка изучает этот словарь, все члены языкового сообщества овладевают этими мыслительными средствами; в этом смысле можно сказать, что возможность родного языка состоит в том, что он содержит в своих понятиях и формах мышления определенную картину мира и передает ее всем членам языкового сообщества». В более поздних работах картина мира вписывается Вайсгербером не только в словарный состав, но в содержательную сторону языка в целом, включая в себя не только лексическую семантику, но и семантику грамматических форм и категорий, морфологических и синтаксических структур.
Вайсгербер допускал относительную свободу человеческого сознания от языковой картины мира, но в её же собственных рамках, т.е. своеобразие той или иной личности будет ограничено национальной спецификой языковой картины мира: так, немец не сможет увидеть мир таким, каким увидит его из своего «окна» русский или индус. Вайсгербер говорит о том, что мы имеем дело с вторжением родного языка в наши воззрения: даже там, где наш личный опыт мог бы показать нам нечто иное, мы остаемся верны тому мировоззрению, которое передано нам родным языком. При этом, считает Вайсгербер, язык влияет не только на то, как мы понимаем предметы, но и определяет, какие предметы мы подвергаем определенной понятийной переработке.
В середине 30-х гг. Вайсгербер важнейшим методом изучения картины мира признает полевое исследование, при этом он опирается на принцип взаимного ограничения элементов поля, сформулированный Й.Триром. Словесное поле (Wortfeld) – это группа слов, использующихся для описания определенной сферы жизни или определенной смысловой, понятийной, сферы. Оно, по мнению Вайсгербера, существует как единое целое, потому и значения отдельных слов, в него входящих, определяются структурой поля и местом каждого его компонента в этой структуре. Структура же самого поля определяется семантической структурой конкретного языка, имеющего свой взгляд на объективно существующую неязыковую действительность. При описании семантических полей того или иного языка чрезвычайно важно обращать внимание на то, какие поля выглядят в этом языке наиболее богато и разнообразно: ведь семантическое поле – это некий фрагмент из промежуточного мира родного языка. Вайсгербер создает классификацию полей, разграничивая их как с точки зрения описываемой ими сферы действительности, так и с учетом степени активности языка в их формировании.
В качестве примера конкретного семантического поля немецкого языка рассмотрим поле глаголов со значением «умирать». Этот пример довольно часто приводится в ряде работ самого ученого. Это поле (как его представляет Вайсгербер) состоит из четырех кругов: внутрь первого из них помещено общее содержание всех этих глаголов – прекращение жизни (Aufhören des Lebens); второй круг содержит три глагола, выражающих это содержание применительно к людям (sterben), животным (verenden) и растениям (eingehen); третий круг расширяет и уточняет каждую из этих частных сфер с точки зрения способа прекращения жизни (для растений – fallen, erfrieren, для животных – verhungern, unkommen, для людей – zugrunde gehen, erliegen и др.); наконец, четвертый круг содержит стилистические варианты основного содержания поля: ableben, einschlummern, entschlafen, hinűbergehen, heimgehen (для высокого стиля) и verrecken, abkratzen, verröcheln, erlöschen, verscheiden (для низкого или достаточно нейтрального словоупотребления) .
Таким образом, языковая картина мира отражается прежде всего в словаре. Главную предметную основу для неё создает природа (почва, климат, географические условия, растительный и животный мир и т.п.), те или иные исторические события. Так, например, швейцарско-немецкий диалект обнаруживает поразительное разнообразие слов для обозначения специфических аспектов гор, причем эти слова в основном не имеют соответствующих аналогов в литературном немецком языке. При этом речь идет не просто о синонимическом богатстве, а о совершенно определенном и очень своеобразном понимании некоторых аспектов горного ландшафта.
В ряде случаев такое специфическое видение и представление природных явлений, растительного и животного мира, какое нам дает тот или иной язык в семантике отдельных слов, не совпадает с научными классификациями или даже им противоречит. В частности, и в русском, и в немецком языках есть такие слова (и соответственно обозначаемые ими понятия), как сорняк (нем. Unkraut), ягода (нем. Beere), фрукты (нем. Obst), овощи (нем. Gemüse) и др. Причем, многие подобного рода слова, вполне определенно представленные в нашем сознании и часто употребляющиеся в быту, даже «старше» соответствующих ботанических терминов. На самом же деле подобные феномены в природе просто не существуют, некоторые из них не могли природой даже «замышляться»: на основе критериев, установленных и предлагаемых в ботанике, невозможно выделить некоторое подмножество растений, именуемых сорными травами, или сорняками. Данное понятие очевидно является результатом человеческого суждения: мы относим ряд растений к этой категории на основе их непригодности, ненужности и даже вредности для нас. Понятия фруктов и овощей – скорее кулинарные или пищевые, а не научные, они никак не соотносятся со структурной морфологической классификацией растительного мира. Понятие ягода, напротив, представлено в ботанике, но объем его (как научного понятия) не совпадает с нашим бытовым представлением о данном объекте: далеко не все плоды, что мы называем ягодами, таковыми, строго говоря, являются (например, вишня, клубника, малина, ежевика не ягоды с научной точки зрения, а костянки) – это с одной стороны; а с другой стороны, есть «реальные» ягоды, которые мы этим словом не привыкли обозначать (например, арбуз, помидор или огурец).
Многие природные явления не только видятся языками «неправильно» (т.е. в соответствующей отрасли научного знания таких явлений либо нет, либо они понимаются по-другому), но еще и при этом разные языки видят это по-разному: так, в частности, немецкий язык не видит различий между земляникой и клубникой, вишней и черешней, тучей и облаком, как русский – т.е. в немецком для этих случаев «предусмотрено» по одному слову, а не по паре, как у нас.
Естественно, подобные наивные представления о природе, зафиксированные в лексических единицах языка, не остаются неизменными и стабильными, а меняются с течением времени. Так, по данным Л. Вайсгербера, многие слова, относящиеся к животному царству, обладали в средневерхненемецком иными значениями, нежели те, какими они обладают в современном немецком. Раньше слово tier не было общим обозначением для всего животного мира, как сейчас, а означало только четвероногих диких зверей; средневерхненемецкое wurm, в отличие от современного Wurm ‘червь’, включало в себя также змей, драконов, пауков и гусениц; средневерхненемецкое vogel, помимо птиц, называло и пчел, и бабочек, и даже мух. В целом же, средневерхненемецкая классификация животного мира выглядела примерно так: с одной стороны, выделялись домашние животные – vihe, с другой – дикие, подразделяющиеся на 4 класса в зависимости от их способа передвижения (tier ‘бегающее животное’, vogel ‘летающее животное’, wurm ‘ползающее животное’, visch ‘плавающее животное’). Эта в своем роде вполне логичная и стройная картина совершенно не совпадает ни с зоологическими классификациями, ни с тем, что мы имеем в современном немецком языке.
В истории российской лингвофилософской мысли идеи о языке как орудии мышления и познания мира, сформулированные впервые В.Гумбольдтом, стали популярны после издания книги «Мысль и язык» Александра Афанасьевича Потебни (1835-1891). Соотношение языка и мышления Потебня представляет таким образом: мысль существует независимо от языка, поскольку наряду с вербальным есть и невербальное мышление. Так, по его мнению, ребенок до определенного возраста не говорит, но в некотором смысле думает, т.е. воспринимает чувственные образы, вспоминает их и даже отчасти обобщает; творческая мысль живописца, скульптора или музыканта совершается без слов – т.е. область языка далеко не всегда совпадает с областью мысли. В целом же, несомненно, язык является средством объективации мысли.
Потебня также, вслед за Гумбольдтом, оперирует понятием духа, но дух у него понимается несколько иначе – как сознательная умственная деятельность, предполагающая понятия, которые образуются только посредством слова. И, конечно же, язык не тождествен духу народа.
Язык представляется средством, или орудием, всякой другой человеческой деятельности. При этом язык – нечто большее, чем внешнее орудие, и его значение для познания скорее сходно со значением таких органов чувственного восприятия, как глаз или ухо. В процессе наблюдения за отечественным и чужими языками и обобщения полученных данных Потебня приходит к выводу, что путь, по которому направляется мысль человека, определяется его отечественным языком. А различные языки – это и глубоко различные системы приемов мышления. Поэтому универсальный, или общечеловеческий язык был бы лишь понижением уровня мысли. К универсальным свойствам языков Потебня относит только их членораздельность (с точки зрения их внешней стороны, т.е. звуков) и то, что все они суть системы символов, служащих мысли (с точки зрения их внутренней стороны). Все же остальные их свойства индивидуальные, а не общечеловеческие. Так, например, нет ни одной грамматической или лексической категории, которая была бы обязательной для всех языков мира. Как считает Потебня, язык есть тоже форма мысли, но такая, которая ни в чем, кроме самого языка, не встречается, причем, подобно В.Гумбольдту, А.А.Потебня утверждает, что «язык есть средство не выражать уже готовую мысль, а создавать ее, что он не отражение сложившегося миросозерцания, а слагающая его деятельность» .
Слово дает не только сознание мысли, но и другое – что мысль, как и сопровождающие её звуки, существует не только в говорящем, но и в понимающем. Слово предстает в этой связи как «известная форма мысли, как бы застекленная рамка, определяющая круг наблюдений и известным образом окрашивающая наблюдаемое» . В целом же, слово – это наиболее явственный для сознания указатель на совершившийся акт познания. Характерно, что, по мнению Потебни, «слово выражает не всё содержание понятия, а только один из признаков, именно тот, который представляется народному воззрению важнейшим» .
Слово может иметь внутреннюю форму, которая определяется как отношение содержания мысли к сознанию. Она показывает, как представляется человеку его собственная мысль. Только этим и можно объяснить, почему в одном и том же языке может быть несколько слов для обозначения одного и того же предмета и, наоборот, одно слово может обозначать разнородные предметы. В соответствии с этим у слова выделяется два содержания: объективное и субъективное. Под первым понимается ближайшее этимологическое значение данного слова, включающее в себя только один признак, – например, содержание слова стол как простланного, постеленного. Второе же способно включать в себя множество признаков – например, образ стола вообще. При этом внутренняя форма есть не просто какой-то один из признаков образа, связанного со словом, а центр образа, один из его признаков, преобладающий над всеми остальными, что особенно очевидно в словах с прозрачной этимологией. Внутренняя форма слова, произнесенного говорящим, считает Потебня, дает направление мысли слушающего, не назначая при этом пределов его пониманию слова.
В языке бывают слова с «живым представлением» (т.е. с понятной современным носителям языка внутренней формой, например: подоконник, синяк, темница, черника) и слова с «забытым представлением» (т.е. с утраченной, потерянной на данный момент внутренней формой: кольцо, стрелять, обруч, образ). Это заложено в самой сущности слова, в том, чем это слово живет: рано или поздно представление, служащее центром значения, забывается или становится неважным, несущественным для носителей данного языка. Так, мы больше не соотносим друг с другом такие слова, как мешок и мех, окно и око, жир и жить, медведь и мёд, обидеть и видеть, хотя исторически и этимологически они были тесно связаны.
При этом, отмечают независимо друг от друга как Потебня, так и Вайсгербер, в ряде случаев наблюдаются явления и другого рода: люди часто начинают верить в то, что можно извлечь взаимосвязь вещей из сходства звуковых форм имен, их называющих. Отсюда возникает особый тип человеческого поведения – обусловленный народной этимологией, что также представляет собой феномен воздействия того или иного языка на его носителей. Возникает языковая мистика, языковая магия, народ начинает смотреть на слово «как на правду и сущность» (Потебня), формируется довольно распространенное (возможно, даже универсальное) явление – «языковой реализм» (Вайсгербер). Языковой реализм предполагает безграничное доверие к языку со стороны его носителей, наивную уверенность в том, что похожесть внешней и внутренней формы слов влечет за собой и похожесть вещей и явлений, именуемых этими словами. Картина мира родного языка воспринимается его носителями как естественная данность и превращается в основу мыслительной деятельности.
В чем же конкретно может проявляться так называемый языковой реализм? Самое простое и довольно распространенное в этом плане явление – это народная этимология, которая, в отличие от научной этимологии, основывается не на законах развития языка, а на случайном сходстве слов. При этом может наблюдаться переделка и переосмысление заимствованного (реже – родного) слова по образцу близкого ему по звучанию слова родного языка, но которое отличается от него по происхождению. Так, например, возникли в народе слова мухляж вместо муляж, гульвар вместо бульвар и др. Видоизменяя таким образом слова, полностью или частично их переосмысляя за счет произвольного сближения с близкими по звучанию словами, говорящие стремятся немотивированное для них слово сделать мотивированным и понятным. Иногда такая ошибочная этимология слова может закрепиться и сохраниться в языке, причем, не только в разговорном или просторечном его варианте, но и в литературном. Таково, например, исторически неправильное современное понимание слова свидетель в смысле «очевидец», связывающее его с глаголом видеть, вместо правильного исконного значения «осведомленный человек», т.к. раньше это слово выглядело как съвѣдѣтель и было связано с глаголом ведать, т.е. знать.
Подобного рода «этимологии» нередко встречаются в детской речи. Огромное количество забавных примеров приводится, в частности, в известной книге К.И.Чуковского «От двух до пяти». Ребенок, осваивая и осмысливая «взрослые» слова, часто хочет, чтобы в звуке был смысл, чтобы в слове был понятный ему и при этом вполне конкретный и даже осязаемый образ, и если этого образа нет, ребенок «исправляет» эту ошибку, создавая своё новое слово. Так, трехлетняя Мура, дочь Чуковского, попросила для мамы мазелин: так она «оживила» мертвое для неё слово вазелин (это мазь, которой что-то мажут). Другой ребенок по той же причине назвал губную помаду губной помазой. Двухлетний Кирилл, будучи больным, просил, чтоб ему положили на голову холодный мокресс, т.е. компресс. Малыш Буся (что характерно, как и некоторые другие дети) метко обозвал бормашину зубного врача больмашиной. Как справедливо отмечает К.И.Чуковский, если ребенку незаметно прямое соответствие между функцией предмета и его названием, он исправляет название, подчеркивая в этом слове ту функцию предмета, которую он успел разглядеть. Именно так появились детские колоток вместо молоток (так как им колотят), вертилятор вместо вентилятор (он ведь вертится), копатка вместо лопатка (ею копают), песковатор вместо экскаватор (потому что он выгребает песок) и т.п.
Еще одно проявление языкового реализма – это случаи определенного и весьма своеобразного типа поведения носителей языка, обусловленного народной этимологией, это даже особые обычаи и народные приметы, с первого взгляда кажущиеся необъяснимыми и странными, но также связанные с народно-этимологическими токованиями имен. Под влиянием внешней или внутренней формы слов в народе создаются мифы, определяющие поведение простых людей.
Покажем это на конкретных примерах. На Руси 12 (по новому стилю - 25) апреля празднуется день Василия Парийского. Преподобный Василий, епископ парийской епархии в Малой Азии, жил в VIII веке. Когда возникла иконоборческая ересь, он выступил за почитание святых икон, за что претерпел гонения, голод и нищету. Посмотрим теперь, какие приметы связаны в народе с днем, когда вспоминают Василия Парийского:
На день святого Василия весна землю парит.
На Василия земля парится, как старуха в бане.
Если солнышко действительно землю парит, то год будет плодородным.
Очевидно, что все эти утверждения обусловлены созвучием слов Парийский и парить, за которым в реальности ничего не стоит, кроме похожести внешнего облика.
23 мая – день апостола Симона Зилота. Симон получил имя Зилота, т.е. ревнителя, приверженца, т.к. проповедовал учение Христа в ряде стран и принял мученическую смерть. Греческое имя Зилот было непонятно простым носителям русского языка, но в народе полагали, что между словами Зилот и золото есть какая-то связь. Потому на апостола Симона Зилота ищут клады в уверенности, что он помогает кладоискателям. Есть еще один обычай, связанный с этим днем: 23 мая крестьяне ходят по лесам и полянам, собирая разные травы, которым и приписывают особенную целебную силу, т.к. по-украински имя апостола напоминает слово зілля, т.е. лекарственные травы.
Такого рода примеры языкового реализма (но уже касающиеся носителей немецкого языка) есть и в работах Вайсгербера. Святой Августин, епископ Гиппо в Северной Африке, является одной из самых известных персон католической Церкви. Одновременно в народе его считали защитником от глазных болезней, т.к. начало его имени созвучно немецкому Auge ‘глаз’. А святой мученик Валентин считается у католиков покровителем не только влюбленных, но и эпилептиков. Раньше эпилепсию даже называли болезнью святого Валентина. Дело в том, что латинское имя Valentinus оказалось созвучным с древневерхненемецким глаголом fallan ‘падать’ (ср. с современным английским глаголом to fall или немецким fallend hin ‘падающий на землю’; старинное русское название эпилепсии падучая также образовано от глагола падать). Из-за этого созвучия сначала у германоязычных народов, а потом и у их соседей Валентин стал почитаться как целитель эпилепсии.
Эти явления можно назвать этимологической магией, которая состоит в том, что созвучные слова сближаются в сознании говорящих на том или ином языке, и возникающая связь отражается в фольклоре и обрядах, связанных с объектами, которые этими словами обозначаются.
Поскольку речь зашла о народном мировидении и миропонимании, отраженном и заключенном в том или ином языке, необходимо отдельно остановиться на вопросе о том, как соотносится картина мира, сложившаяся в каком-либо литературном языке, с разными модификациями этой картины, представленными в разных языковых диалектах. Тем более что многие языковеды, занимавшиеся этой проблематикой, придавали особое значение диалектным данным. Так, в частности, Л.Вайсгербер называл диалект «языковым освоением родных мест» и считал, что именно диалект участвует в процессе духовного созидания родины. Именно диалекты и говоры часто сохраняют то, что утрачивает нормированный литературный язык, – как отдельные языковые единицы, особые грамматические формы или неожиданные синтаксические структуры, так и особое мироощущение, зафиксированное, например, в семантике слов и вообще в наличии отдельных слов, отсутствующих в литературном языке.
Покажем это на конкретных примерах, отобранных нами главным образом по «Словарю русских народных говоров» с привлечением «Словаря метеорологической лексики орловских говоров», а также «Толкового словаря живого великорусского языка» В.И.Даля.
Возьмем вначале слово дождь и посмотрим соответствующую словарную статью в словаре В.И.Даля. После определения этого понятия (по Далю, дождь – это вода в каплях или струями из облаков) мы обнаружим целый ряд синонимов существительного дождь, существовавших в середине XIX века в русском языке. Итак, помимо нейтрального дождь, в русском языке были существительные ливень (имеющееся и сейчас в литературном языке для обозначения самого сильного дождя), косохлестъ, подстега (косой дождь по направлению сильного ветра), сѣночной (дождь во время сенокоса), лепень (дождь со снегом), ситникъ, ситничекъ (самый мелкий дождь), морось, бусъ (мельчайший дождь, словно мокрая пыль), а также дряпня, хижа, чичеръ, бусиха, бусенецъ, ситовникъ, ситяга, морохъ, морокъ, лежица, ситивень, ситуха. К сожалению, в словаре В.И.Даля не всегда указано, в каком диалекте или говоре встречается то или иное слово, а также не для всех слов указаны их значения. Потому в нашем случае достаточно сложно оценить, где (в общелитературном языке или в диалекте; если в диалекте, то конкретно в каком) и как представлялся дождь как природное явление: какие особые оттенки значений (по сравнению с нейтральным существительным дождь) несли в себе другие именования этого понятия, сколько их было и т.п.
Посмотрим теперь на отобранные нами синонимы дождя по данным современных вышеназванных словарей русских говоров. Ниже приводятся две разные картины, которые встречаются в орловских и архангельских говорах. Фактически это две своеобразные классификации дождя, данные в значениях отдельных слов.
В орловской интерпретации дождь бывает такой:
сильный дождь – водопад, дожжевина;
мелкий моросящий дождь – ситник;
мелкий дождь с сильным встречным ветром – сечка;
затяжной дождь – обкладень;
кратковременный дождь – пугач;
наклонный дождь – косохлест;
дождь с громом – громовник;
грибной дождь – припарок;
дождь в конце июня – огуречник;
дождь во время сенокоса – сеночной.
Архангельские говоры несколько по-иному представляют это же атмосферное явление:
сильный дождь – заливень;
мелкий моросящий дождь – бусик;
затяжной дождь – дожжовье, обложник, окладник;
теплый дождь – парун;
теплый грибной дождь – обабочник;
мелкий продолжительный дождь во время сенокоса – погной.
Как видно, и представления о разных видах дождя здесь не совпадают, и названия для совпадающих разновидностей дождя в каждом случае свои. Ничего подобного нет в той картине, которую нам показывает современный литературный русский язык. Конечно же, указать на тот или иной тип дождя можно, добавляя соответствующие прилагательные (крупный, мелкий, обложной, проливной, тропический, частый, грибной и т.п.), глаголы (дождь может идти, моросить, накрапывать, лить, сеять, припускать и т.п.) или даже используя устоявшиеся фразеологические сочетания (льет как из ведра; льет, словно небо прорвало и др.). Но при этом важно, что в литературном языке отсутствуют отдельные существительные, именующие те понятия, которые представлены в говорах или диалектах.
Это утверждение справедливо и для огромного числа других понятий и слов, их называющих. Так, ветер в орловских говорах бывает:
очень сильный – ветрило, ветродуй;
сильный с дождем и градом – валун;
встречный – противник;
попутный – поветер;
теплый летний – летник;
холодный осенний – осенник;
северный – северка;
восточный – астраханец.
Архангельские же говоры дают чуть более разнообразную картину для описания видов ветра:
очень сильный – ветренье;
сильный осенний – листодер;
встречный – противняк;
холодный – свежун;
ветер с моря – моряник;
ветер с берега – побережник;
северный – засиверка, сиверко;
северо-восточный – полуночник, заморозник;
южный – обеденник;
западный – западник.
Как видно, эти классификации ветра, данные в значениях слов вышеназванных говоров, не всегда последовательны и логичны (например, почему в первом случае есть свои названия для северного и восточного ветра, а для западного и южного нет), проведены на разных основаниях (учитывается то направление ветра, то его сила, то время года, в которое он наблюдается и т.п.), выделяют разное число видов ветра, причем в некоторых случаях есть и синонимы. Если же попытаться дать сводную картину по самым разным говорам русского языка, то она окажется еще более пестрой и многообразной. Помимо названных ранее видов ветра другие русские говоры (в дополнение к ним) выделяют:
сильный ветер – ветриво (донск.), ветрогон (краснодарск.), ветренье (онежск.), вихряк (свердл.);
легкий ветер – ветрик (смоленск.), ветрышек (олонецк.), наветерь (псковск., тверск.);
холодный пронизывающий ветер – сибиряк (астраханск.), стужай (владимирск.);
холодный зимний ветер – зимарь (новгородск.);
вихрь – кружень (владимирск.);
боковой ветер – колышень (сибирск.);
ветер с озера – озерик (беломорск.);
ветер, относящий лед от берега моря, - относ (каспийск.);
ветер с верховьев реки – верховик (иркутск., сибирск.);
ветер с низовьев реки – низовик (красноярск.), низовец (говоры Коми), низовка (иркутск., сибирск., донск.);
ветер, дующий параллельно берегу, - косыня (владимирск., волжск.);
утренний ветер – зарник (енисейск.);
ветер, приносящий дождевые тучи, - мокряк (новгородск., псковск.).
Не вызывает сомнения тот факт, что в семантической структуре слова содержится информация о системе ценностей народа – носителя языка, хранится культурный и исторический опыт народа, передается его особое «прочтение» окружающего мира. Как можно увидеть из приведенных примеров, всё это по-разному представлено в языке в разные периоды его истории и, тем более, по-разному представлено в разных диалектах и в общенациональном языке. Следует также четко осознавать, что слово является не только носителем знания, но и его источником, а потому и играет такую важную роль в познании и описании неязыковой действительности. Без его участия невозможна сама познавательная деятельность, не может осуществиться процесс мышления, и именно в этом смысле язык действительно является посредником между внутренним миром человека и объективно существующей реальностью.
В настоящее время во многих исследованиях особый акцент делается на реконструкции именно цельной картины мира русского языка. Для этого, безусловно, необходимо сначала реконструировать её отдельные фрагменты по данным как лексических, так и грамматических категорий, единиц и их значений. Каковы же те приемы, с помощью которых можно реконструировать картину мира (как цельную, так и её отдельные фрагменты) какого-либо языка?
Один из наиболее популярных в наше время приемов такой реконструкции основан на анализе метафорической сочетаемости слов с абстрактным значением, т.к. языковая метафора – это одна из возможностей выражения своеобразного миропонимания, заключенного в том или ином языке: картина мира не может быть стенограммой знаний о мире или его зеркальным отображением, это всегда взгляд на него сквозь какую-то призму. Метафоры часто и играют роль этой призмы, т.к. они позволяют рассмотреть нечто познаваемое сейчас через уже познанное ранее, окрашивая при этом реальность специфическим образом.
Покажем на конкретном примере, как практически реализуется данный метод при описании семантики слов русского языка. Если мы посмотрим на значения русских слов горе и отчаянье, размышления и воспоминания, то увидим, что все понятия, именуемые вышеприведенными словами, связаны с образом водоема: горе и отчаянье могут быть глубокими, а в размышления и воспоминания человек может погружаться. По всей видимости, вышеназванные внутренние состояния делают для человека недоступным контакт с внешним миром – так, как будто бы он находится на дне какого-то водоема. Размышления и воспоминания также могут, подобно волне, нахлынуть, но возникающая здесь водная стихия представляет уже другие свойства этих состояний человека: теперь подчеркивается идея внезапности их наступления и идея полной поглощенности человека ими.
Изучение языковых метафор позволяет выяснить, в какой степени метафоры в том или ином языке являются выражением культурных предпочтений данного социума и соответственно отражают определенную языковую картину мира, а в какой – воплощают универсальные психосоматические качества человека.
Другой, не менее популярный и успешный, прием реконструкции картины мира связан с изучением и описанием так называемых лингвоспецифичных слов, т.е. слов, не переводимых на другие языки или же имеющих достаточно условные или приблизительные аналоги в других языках. При исследовании таких слов обнаруживаются заключающиеся в них специфические для данного языка понятия, или концепты, являющиеся в большинстве случаев ключевыми для понимания той или иной картины мира. Они часто заключают в себе разного рода стереотипы языкового, национального и культурного сознания.
Многие исследователи, работающие в этом направлении, предпочитают использовать прием сравнения, поскольку именно в сравнении с другими языками наиболее ярко видна специфика «семантической Вселенной» (выражение Анны Вежбицкой) интересующего нас языка. А. Вежбицкая справедливо полагает, что есть понятия, являющиеся фундаментальными для модели одного языкового мира и при этом вообще отсутствующие в другом, а потому есть такие мысли, которые могут быть «подуманы» именно на этом языке, и даже есть такие чувства, которые могут быть испытаны только в рамках этого языкового сознания, и никакому другому сознанию и менталитету они не могут быть свойственны. Так, если взять русский концепт души, то можно обнаружить его непохожесть на соответствующий концепт, представленный в англоязычном мире. Для русских душа является вместилищем основных, если не всех, событий эмоциональной жизни и вообще – всего внутреннего мира человека: чувства, эмоции, мысли, желания, знания, мыслительные и речевые способности – всё это (а на самом деле это то, что обычно бывает скрыто от людских глаз) сосредоточено в русской душе. Душа – это и есть наша личность. И если наша душа обычно вступает в нашем сознании в оппозицию с телом, то в англосаксонском мире тело обычно контрастирует с сознанием (mind), а не с душой. Такое миропонимание проявляется в том числе при переводе ряда русских слов на английский язык: в частности, русское душевнобольной переводится как mentally ill.
Итак, имеющееся в английском языке слово mind является, по мнению Вежбицкой, столь же ключевым для англосаксонского языкового сознания, как душа – для русского, и именно оно, включая в себя сферу интеллектуального, входит в оппозицию с телом. Что же касается роли интеллекта в русской языковой картине мира, то весьма показательно то, что в ней этот концепт – концепт интеллекта, сознания, разума – по своей значимости в принципе не сопоставим с душой: это проявляется, например, в богатстве метафорики и идиоматики, связанной с концептом души. В целом же, душа и тело в русской (и вообще в христианской) культуре противопоставлены друг другу как высокое и низкое.
Исследование лингвоспецифичных слов в их взаимосвязи позволяет уже сегодня восстанавливать достаточно существенные фрагменты русской картины мира, которые сформированы системой ключевых концептов и связывающих их инвариантных ключевых идей. Так, А.А.Зализняк, И.Б. Левонтина и А.Д.Шмелёв выделяют следующие ключевые идеи, или сквозные мотивы, русской языковой картины мира (конечно же, этот список не является исчерпывающим, а предполагает возможность его дополнения и расширения):
1) идея непредсказуемости мира (она заключена в целом ряде русских слов и выражений, напр.: а вдруг, на всякий случай, если что, авось; собираюсь, постараюсь; угораздило; добраться; счастье);
2) представление, что главное – собраться, т.е. чтобы что-то реализовать, необходимо прежде всего мобилизовать свои внутренние ресурсы, а это зачастую бывает трудно и непросто сделать (собираться, заодно);
3) представление о том, что человеку может быть хорошо внутри, если у него есть большое пространство снаружи; причем, если это пространство необжитое, оно скорее создает внутренний дискомфорт (удаль, воля, раздолье, размах, ширь, широта души, маяться, неприкаянный, добираться);
4) внимание к нюансам человеческих отношений (общение, отношения, попрек, обида, родной, разлука, соскучиться);
5) идея справедливости (справедливость, правда, обида);
6) оппозиция «высокое - низкое» (быт – бытие, истина – правда, долг – обязанность, добро – благо, радость – удовольствие);
7) идея, что хорошо, когда другие люди знают, что человек чувствует (искренний, хохотать, душа нараспашку);
8) идея, что плохо, когда человек действует из соображений практической выгоды (расчетливый, мелочный, удаль, размах).
Как уже отмечалось выше, особое мировидение заключено не только в значениях лексических единиц, но и воплощено в грамматическом устройстве языка. Посмотрим теперь с такой точки зрения на некоторые грамматические категории: как они представлены в разных языках, какие типы значений выражают и насколько своеобразно в них отражается неязыковая действительность.
В целом ряде языков Кавказа, Юго-Восточной Азии, Африки, Северной Америки, Австралии у имён существительных встречается такая категория, как именной класс. Все существительные в этих языках делятся на группы, или разряды, в зависимости от самых разных факторов:
логической соотнесенности обозначаемого ими понятия (могут выделяться классы людей, животных, растений, вещей и т.п.);
величины называемых ими предметов (бывают уменьшительные, увеличительные классы);
количества (есть классы единичных предметов, парных предметов, классы собирательных имён и т.п.);
формы или конфигурации (могут встречаться классы слов, называющих продолговатые, плоские, круглые предметы) и т.д.
Количество таких именных классов может колебаться от двух до нескольких десятков в зависимости от того, в каком языке они представлены. Так, в отдельных нахско-дагестанских языках наблюдается следующая картина. Выделяется три грамматических класса имён по достаточно простому и вполне логичному принципу: люди, которые различаются по полу, и всё остальное (при этом неважно, будут ли это живые существа, предметы или какие-то абстрактные понятия). Так, например, в кубачинском диалекте даргинского языка это деление существительных на три класса проявляется в согласовании имён, занимающих позицию подлежащего в предложении, с глаголами-сказуемыми при помощи специальных префиксов – показателей именных классов: если имя-подлежащее относится к классу, называющему людей мужского пола, глагол-сказуемое приобретает префиксальный показатель в-; если подлежащее обозначает лицо женского пола, глагол помечается префиксом й-; если же подлежащее называет не человека, глагол приобретает префикс б-.
В китайском языке деление на именные классы проявляется в другого рода грамматических конструкциях – в сочетаниях существительных с числительными. Говоря по-китайски, нельзя напрямую соединять эти два слова в речи: между ними обязательно должно стать специальное счётное слово, или нумератив. Причём, выбор того или иного счётного слова определяется принадлежностью имени существительного к тому или иному классу, т.е. по-китайски невозможно сказать два человека, три коровы, пять книг, а нужно произносить (условно) две персоны человека, три головы коровы, пять корешков книг. С европейской точки зрения, часто бывает совершенно непонятно, почему в один и тот же класс попали слова, обозначающие, например, ручки, сигареты, карандаши, шесты, куплеты песен, отряды солдат, колонны людей (все они сочетаются с одним счётным словом zhī "ветка"), в другом классе объединились названия членов семьи, свиньи, сосуды, колокола и ножи (они требуют при себе счётное слово kǒu "рот") и т.д. Иногда этому есть вполне рациональное объяснение (напр., словом shuāng "пара" считаются парные предметы, а словом zhāng "лист" - предметы, имеющие плоскую поверхность: столы, стены, письма, листы бумаги, лица или их части), иногда же это объяснить не могут даже носители языка (например, почему одним и тем же словом chǔ считаются и помещения для жилья, и опечатки или ошибки в тексте; или почему словом zūn считаются и статуи Будды, и пушки). Но в таком положении вещей нет ничего удивительного, поскольку мы также не можем объяснить, почему по-русски нож, стол, дом – мужского рода, а вилка, парта, хижина – женского. Просто в нашей картине мира они видятся так, а не иначе.
Может ли такое языковое вѝдение что-то значить для говорящих на данном языке? Безусловно, да. В ряде случаев оно может определять поведение и мировосприятие носителей этого языка и определённым образом даже корректировать направление их мышления. Так, несколько десятилетий тому назад американские психологи провели довольно простой, но убедительный эксперимент с маленькими детьми, говорившими на языке навахо (это один из многочисленных языков североамериканских индейцев), и с англоязычными детьми такого же возраста. Детям предъявлялись предметы разного цвета, разного размера и разной формы (например, красные, жёлтые, синие, зелёные палки, верёвки, шары, листы бумаги и т.п.) с тем, чтобы они распределили эти предметы по разным группам. Англоязычные дети учитывали главным образом фактор цвета, а дети племени навахо (где есть грамматическая категория именного класса), распределяя предметы по разным группам, прежде всего обращали внимание на их размер и форму. Таким образом, определённое мировосприятие, заложенное в грамматическом строе языка навахо и английского языка, управляло поведением и мышлением малышей, владевших тем или иным языком.
Если посмотреть на категорию числа, также можно увидеть ряд своеобразных способов восприятия мира, в ней заложенных. Дело здесь не только в том, что есть языки, где будет противопоставлено друг другу разное число граммем. Как известно, в большинстве языков мира встречается две граммемы – единственное и множественное число; в ряде древних языков (санскрите, древнегреческом, старославянском) и в некоторых современных языках (классическом арабском, корякском, саамском, самодийских и др.) было или есть три граммемы – единственное, двойственное и множественное число; в очень небольшом количестве языков мира, в добавление к предыдущим трём, встречается ещё и тройственное число (например, в некоторых папуасских языках); а в одном из австронезийских языков (сурсурунга) у личных местоимений есть даже четверное число. То есть, кто-то воспринимает как «много» то, что больше одного, кто-то – как то, что больше двух или трёх или даже четырёх. Уже в этом числовом противопоставлении проявляется разное мировидение. Но есть и более любопытные вещи. Так, в некоторых полинезийских, дагестанских, индейских языках встречается так называемое паукальное число (от латинского paucus "немногочисленный"), обозначающее некоторое небольшое количество предметов (максимум – до семи), противопоставленное единственному, множественному, а иногда и двойственному (например, в языке североамериканских индейцев хопи) числам. То есть, носители языка хопи считают примерно так: один, два, несколько (но немного), много.
Иногда встречаются весьма неожиданные употребления разных форм грамматического числа. Так, в венгерском языке парные (по своей природе) объекты могут употребляться в форме единственного числа: szem ‘пара глаз’ (ед.ч.), но fel szem ‘глаз’ буквально означает ‘полглаза’. Т.е. здесь за единицу счёта принимается пара. В бретонском языке показатель двойственного числа daou- может сочетаться с показателем множественного числа – où: lagad ‘(один) глаз’ - daoulagad ‘пара глаз’ - daoulagadoù ‘несколько пар глаз’. Видимо, в бретонском языке есть две грамматические категории – парности и множественности. Потому они и могут сочетаться в пределах одного и того же слова, не взаимоисключая друг друга. В некоторых языках (например, будухском, распространённом на территории Азербайджана) встречаются два варианта множественного числа – компактное (или точечное) и дистантное (или дистрибутивное). Первое число в противоположность второму указывает на то, что некоторое множество объектов сосредоточено в одном месте или же функционирует как единое целое. Так, в будухском языке будут употребляться с разными окончаниями множественного числа пальцы одной руки и пальцы на разных руках или у разных людей; колёса одной машины или колёса разных машин и т.п.
Как видно, из вышеприведённых примеров, даже одни и те же грамматические категории разных языков показывают их носителям мир с разных точек зрения, позволяют видеть или не видеть какие-то особенности отдельных объектов или явлений неязыковой действительности, отождествлять их или, наоборот, различать. В этом (в том числе) и проявляется особое мировосприятие, заложенное в каждой конкретной языковой картине мира.
Изучение языковой картины мира оказывается в настоящее время актуальным и для решения задач перевода и общения, поскольку перевод осуществляется не просто с одного языка на другой язык, а с одной культуры – на другую. Даже понятие культуры речи трактуется теперь довольно широко: она понимается не только как соблюдение конкретных языковых норм, но и как способность говорящего корректно формулировать собственные мысли и адекватно интерпретировать речь собеседника, что в ряде случаев также требует знания и осознания специфики того или иного миропонимания, заключенного в языковых формах.
Понятие языковой картины мира играет немаловажную роль и в прикладных исследованиях, связанных с решением задач в рамках теорий искусственного интеллекта: сейчас стало понятно, что понимание компьютером естественного языка требует осмысления структурированных в этом языке знаний и представлений о мире, что связано зачастую не только с логическими рассуждениями или с большим объемом знаний и опыта, но и с наличием в каждом языке своеобразных метафор – не просто языковых, а метафор, представляющих собой формы мыслей и требующих правильных интерпретаций.
А.Д.Шмелёв. Дух, душа и тело в свете данных русского языка // А.А.Зализняк, И.Б.Левонтина, А.Д.Шмелёв. Ключевые идеи русской языковой картины мира. М., 2005, стр. 148-149.
Впервые это особое мировидение было обнаружено американскими антропологами в 50-е гг. XX века. См.: М.Бейтс, Д.Эббот. Остров Ифалук. М., 1967.
См.: В.А.Плунгян. К описанию африканской «наивной картины мира» (локализация ощущений и понимание в языке догон) // Логический анализ естественного языка. Культурные концепты. М., 1991, стр.155-160.

Э.Сепир. Статус лингвистики как науки // Э.Сепир. Избранные труды по языкознанию и культурологии. М., 1993, стр. 261.
Б.Уорф. Наука и языкознание // Зарубежная лингвистика. I. М., 1999, стр. 97-98.
Цит. по: О.А. Радченко. Язык как миросозидание. Лингвофилософская концепция неогумбольдтианства. М., 2006, стр. 235.
Данный пример приводится по вышеназванной книге О.А. Радченко, стр. 213.
А.А.Потебня. Мысль и язык // А.А.Потебня. Слово и миф. М., 1989, стр. 156.
А.А.Потебня. Из заметок по теории словесности // А.А.Потебня. Слово и миф. М., 1989, стр. 238.
А.А.Потебня. О некоторых символах в славянской народной поэзии // А.А.Потебня. Слово и миф. М., 1989, стр. 285.
Словарь русских народных говоров. М.-Л., 1965-1997, т. 1-31;
Словарь метеорологической лексики орловских говоров. Орёл, 1996;
В.И.Даль. Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1989, т. 1-4.
В.И.Даль. Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1989. Том 1, стр. 452-453.
Пример взят из статьи Анны Зализняк «Языковая картина мира», которая представлена в электронной энциклопедии «Кругосвет»: http://www.krugosvet.ru/enc/gumanitarnye_nauki/lingvistika .
Есть целый ряд работ А.Вежбицкой, переведённых на русский язык, посвящённых данной проблематике:
А.Вежбицкая. Язык. Культура. Познание. М., 1996;
А.Вежбицкая. Семантические универсалии и описание языков. М., 1999;
А.Вежбицкая. Понимание культур через посредство ключевых слов. М., 2001;
А.Вежбицкая. Сопоставление культур через посредство лексики и прагматики. М., 2001.
А.А.Зализняк, И.Б.Левонтина и А.Д.Шмелёв. Ключевые идеи русской языковой картины мира. М., 2005, стр. 11.
Здесь и далее курсивом указаны типично русские концепты, иллюстрирующие, по мнению авторов, тот или иной сквозной мотив русской картины мира.
Более подробно об этом написано в книге: Д.Слобин, Дж.Грин. Психолингвистика. М., 1976, стр. 212-214.
Весьма любопытно то, что, по данным возрастной психологии, дети такого возраста в норме вначале начинают оперировать понятием цвета, нежели формы.

© Все права защищены

При рассмотрении картины мира нельзя не упомянуть о языковом аспекте, восходящем к идеям немецкого философа, просветителя, общественного и государственного деятеля, дипломата Фридриха Вильгельма фон Гумбольдта (1767–1835) и его последователей-неогумбольдтианцев, среди которых особо нужно отметить немецкого языковеда, специалиста в области языкознания Иоганна Лео Вайсгербера (1899–1985). При этом, однако, следует сказать, что в основе представлений о языковой картине мира лежат идеи американских этнолингвистов, в частности гипотеза лингвистической относительности Сепира – Уорфа (подробнее об этом см. ниже).

Понятие языковой картины мира

В. Гумбольдт (рис. 2.1) полагал, что язык создает промежуточный мир между человеческим сообществом и действительностью за счет системы своих понятий.

"Каждый язык, – писал он, – образует вокруг народа своего рода сферу, которую надо оставить, чтобы прийти в сферу другого народа. Поэтому изучение чужого языка всегда должно быть приобретением новой точки миросозерцания" .

Рис. 2.1. Фридрих Вильгельм фон Гумбольдт, немецкий философ, общественный деятель

Рис. 2.2. Иоганн Лео Вайсгербер, немецкий языковед, специалист в области языкознания

Последователь В. Гумбольдта Лео Вайсгербер (рис. 2.2) отмечал стимулирующую роль языка по отношению к формированию у человека единой картины мира. Он считал, что "язык позволяет человеку объединить весь опыт в единую картину мира и заставляет его забыть о том, как раньше, до того, как он изучил язык, он воспринимал окружающий мир" . Именно Л. Вайсгербер ввел в антропологию и семиотику понятие языковой картины мира, а сам термин впервые был употреблен в одном из трудов австрийского ученого, философа Людвига Витгенштейна (1889–1951), который назывался "Логико-философский трактат" (1921).

По мнению Л. Вайсгербера, "словарный запас конкретного языка включает в целом вместе с совокупностью языковых знаков также и совокупность понятийных мыслительных средств, которыми располагает языковое сообщество; и по мере того, как каждый носитель языка изучает этот словарь, все члены языкового сообщества овладевают этими мыслительными средствами; в этом смысле можно сказать, что возможность родного языка состоит в том, что он содержит в своих понятиях определенную картину мира и передает ее всем членам языкового сообщества" .

Взаимосвязь культуры, языка и человеческого сознания привлекает внимание многих ученых. За последние 20 лет проводились исследования языковой картины мира у носителей определенного языка, активно изучались особенности восприятия действительности в рамках той или иной культуры. Среди ученых, которые в своих трудах обращались к этим проблемам, можно назвать выдающихся советских, российских философов, культурологов, лингвистов М. С. Кагана, Л. В. Щербу и многих других.

По мнению известного философа, культуролога Моисея Самойловича Кагана (1921–2006), "множество языков нужно культуре именно потому, что ее информационное содержание многосторонне богато и каждый специфический информационный процесс нуждается в адекватных средствах воплощения" .

Академик, советский и российский языковед Лев Владимирович Щерба (1880–1944) высказывал мысль о том, что "мир, который нам дан в нашем непосредственном опыте, оставаясь везде одним и тем же, постигается различным образом в различных языках, даже в тех, на которых говорят народы, представляющие собой известное единство с точки зрения культуры" .

Советский лингвист и психолог Николай Иванович Жинкин (1893– 1979), как и многие другие исследователи, отмечает взаимосвязь языка и картины мира. Он пишет: "Язык – это составная часть культуры и ее орудие, это действительность нашего духа, лик культуры; он выражает в обнаженном виде специфические черты национальной ментальности. Язык есть механизм, открывший перед человеком область сознания" .

Под языковой картиной мира понимают совокупность знаний о мире, которые отражены в языке, а также способы получения и интерпретации новых знаний.

Современные представления о языковой картине мира изложены в трудах Юрия Дерениковича Апресяна (р. 1930). Согласно его научным взглядам, "каждый естественный язык отражает определенный способ восприятия и организации мира. Выражаемые в нем значения складываются в некую единую систему взглядов, своего рода коллективную философию, которая навязывается в качестве обязательной всем носителям языка <...> С другой стороны, языковая картина мира является “наивной" в том смысле, что во многих существенных отношениях она отличается от “научной” картины. При этом отраженные в языке наивные представления отнюдь не примитивны: во многих случаях они не менее сложны и интересны, чем научные. Таковы, например, представления о внутреннем мире человека, которые отражают опыт интроспекции десятков поколений на протяжении многих тысячелетий и способны служить надежным проводником в этот мир" .

Таким образом, становится очевидной взаимосвязь языка и картины мира, складывающейся в сознании индивидуума. Именно поэтому многие современные лингвисты различают понятия "картина мира" и "языковая картина мира".

Сравнивая картину мира и языковую картину мира, Е. С. Кубрякова отмечала: "Картина мира – то, каким себе рисует мир человек в своем воображении, – феномен более сложный, чем языковая картина мира, т.е. та часть концептуального мира человека, которая имеет “привязку” к языку и преломлена через языковые формы" .

Аналогичная мысль высказана в работах В. А. Масловой, которая считает, что "термин “языковая картина мира” – это не более чем метафора, ибо в реальности специфические особенности национального языка, в которых зафиксирован уникальный общественно-исторический опыт определенной национальной общности людей, создают для носителей этого языка не какую-то иную, неповторимую картину мира, отличную от объективно существующей, а лишь специфическую “окраску” этого мира, обусловленную национальной значимостью предметов, явлений, процессов, избирательным отношением к ним, которое рождается спецификой деятельности, образа жизни и национальной культуры данного народа" .

Языковая картина мира – это отраженный средствами языка образ сознания – реальности. Языковую картину мира принято разграничивать с концептуальной или когнитивной моделями мира, которые являются основой языкового воплощения, словесной концептуализации совокупности знаний человека о мире .

Таким образом, становится ясно, что картина мира любого индивидуума, как и картина мира целого сообщества, находится в тесной связи с языком. Язык есть важнейший способ формирования и существования знаний человека о мире. Отражая в процессе деятельности объективный мир, человек фиксирует в языке результаты познания.

В чем же разница между культурной, концептуальной, ценностной и языковой картинами мира? Если культурная (понятийная) картина мира – это отражение реального мира через призму понятий, сформированных в процессе познания мира человеком на основе как коллективного, так и индивидуального опыта, то языковая картина мира отражает реальность через культурную картину мира, а язык подчиняет себе, организует восприятие мира его носителями. При этом у культурной и языковой картин мира много общего. Культурная картина мира специфична для каждой культуры, возникающей в определенных природных и социальных условиях, отличающих ее от других культур. Языковая картина мира тесно связана с культурой, находится в непрерывном взаимодействии с ней, восходит к реальному миру, окружающему человека.

Если сопоставить языковую и концептуальную картины мира, то концептуальная картина мира – это система представлений, знаний человека об окружающем мире, ментальное отражение культурного опыта нации, языковая же картина мира – ее вербальное воплощение.

Если сравнить ценностную и языковую картины мира, то в первой в равной степени присутствуют общечеловеческий и специфический компоненты. В языке она представлена оценочными суждениями, принятыми в соответствии с национальными кодексами и общеизвестными прецедентными высказываниями и текстами .

Исследователи по-разному подходят к рассмотрению национально- культурной специфики тех или иных аспектов или фрагментов картины мира. Одни берут за исходное понятие язык, анализируют сходство или расхождения восприятия мира через призму языковой системности, и в этом случае речь идет о языковой картине мира. Для других ученых исходными являются культура, языковое сознание членов определенной лингвокультурной общности, а в центре внимания оказывается образ мира, что выдвигает на первый план понятие "культурная картина мира". В целом же и языковая, и культурная картины мира отвечают на важнейший мировоззренческий вопрос о сущности человека и его месте в мире. Именно от решения этого вопроса зависят наши ценностные ориентации, цели, направленность нашего развития.

В последнее время понятие «языковая картина мира» обрело довольно широкое применение в различных гуманитарных науках, таких как культурология, история, философия, и, само собой, лингвистика и языкознание. Однако отсутствие однозначного определения данного лингвистического явления существенно затрудняет процесс понимания и взаимодействия между представителями различного рода дисциплин, не позволяя достичь согласованности в описании языковой картины мира путём использования научных средств. Для ученых, занятых в непосредственно связанных с языком научных сферах, т.е. - лингвистике и языкознании, - определение этого понятия представляется особенно важным. Этот факт объясняется тем, что вышеуказанные науки используют понятие языковой картины мира в своей научно-исследовательской деятельности в существенно большей степени, чем другие гуманитарные дисциплины.

Само понятие языковой картины мира впервые было отмечено в изложении Вильгельма фон Гумбольдта, известного немецкого филолога и языковеда, одного из основоположников лингвистики как науки. Непосредственной заслугой этого ученого является развитие нового учения о языке как непрерывном творческом процессе. В качестве подкрепления этой теории им был введён ряд новых научных понятий, в том числе понятие о так называемой «внутренней форме языка» как выражении индивидуального миросозерцания отдельного народа, формирующего свою собственную языковую картину мира [Гумбольдт, 1816: 20].

Введение в лингвистическую научную терминологию понятия языковой картины мира произошло несколько позже, после изучения этого вопроса неогумбольдтианцами и, в частности, Лео Вайсгербером, немецким языковедом, специалистом по немецкому языку, одному из виднейших представителей неогумбольдтианского направления в языкознании.

Согласно его теории, базовым принципом «неогумбольдтианского взгляда» на сущность языка выступает теория о своеобразии и неповторимости концептуальных систем, составляющих фундамент конкретных языков. Суть этого принципа сводится к нескольким основным тезисам, которые более подробно будут рассмотрены нами в следующем параграфе данной работы [Вайсгербер, 1938: 214].

Другой ведущий учёный в этой области, организатор нескольких типологических проектов по описанию семантики различных языков мира,

Е. В. Рахилина, отмечает, что окружающая нас действительность находит свое отражение в естественном языке, проецируясь, тем самым, на его семантику [Рахилина, 1993: 29]. Исходя из этого утверждения, можно отметить, что языковая картина мира отличается от мира, существующего в действительности. Поэтому в современном языкознании принято разграничивать понятия «общая картина мира» и «языковая картина мира». Так, термин «картина мира» можно описать как совокупность знаний и мнений субъекта относительно объективной реальной или мыслимой действительности [Пименова, 2011: 5], а «языковую картину мира» - как совокупность знаний о мире, которые отражены в языке, а также способы получения и интерпретации новых знаний [Пименова, 2011: 28].

Общая картина мира, создаваемая культурным многообразием народов, материализуется, в первую очередь, в различных знаковых системах, наиболее универсальной из которых является язык. Как и алфавит, всякий язык представляет собой набор определенных символов, поэтому являет собой структурно организованную классификацию человеческого опыта [Языковая номинация: 1977, с. 19; Кацнельсон: 1972; Арутюнова: 1979; Маковский: 1980; Серебренников: 1983; Скляревская: 1993].

Кроме того, понятие общей картины мира подразумевает под собой некое фундаментальное образование, составляющее основу мировосприятия отдельного индивида. Делая возможным процесс объединения знаний и унификации поведения, картина мира играет одну из ведущих ролей в фундаментализации взаимодействия того или иного человека с окружающей его действительностью. Картина мира оказывает непосредственное влияние на формирование субъективного, индивидуального отношения к окружающему человека миру, к самому себе и другим людям, как членам одного единого социокультурного аппарата.

Исследователи из разных стран мира отмечают факт согласования между мировосприятием людей каждого отдельно взятого народа и той картиной мира, которая формировалась в данном обществе под влиянием культуры, исторических и политических событий на протяжении многих столетий. Таким образом, благодаря особой картине мира у каждого индивида с раннего детства вырабатывается определенная устойчивая система поведения в данном конкретном обществе и мире в целом [Маковский, 1980: 82].

Возвращаясь к понятию «языковой картины мира» нужно отметить, что данное явление рассматривается в качестве обширного слоя данных о внешнем и внутреннем мире, который зафиксирован посредством функционирующих, разговорных языков [Серебренников, 1988: 78], поскольку язык каждого народа выступает неотделимой и одной из основополагающих частей любой национальной культуры.

В качестве промежуточного итога отметим, что, несмотря на некоторую схожесть в интерпретации этих двух понятий, между ними существуют принципиальные различия, попытка рассмотреть которые нами была предпринята далее.

В первую очередь, такое отличие может быть объяснено наличием специфических особенностей человеческого организма. Примером этого явления может служить восприятие человеком света и цветового спектра - и, в то же время, отсутствие такой способности при непосредственном возникновении рентгеновских лучей вблизи. Соответственное отражение эти факты находят в языковой картине мира - присутствие дефиниций света и цвета, и отсутствие таковых в отношении электромагнитных волн.

Во-вторых, отличие понятий языковой картины мира и мира действительности проявляется в существовании специфики конкретных культур, лежащих в основе любого языка. Язык выступает своеобразным зеркалом, отражая представление употребляющих его людей об устроении мира.

Таким образом, языковая картина мира каждого отдельного народа отражается, прежде всего, в словаре. Например, одну из основных предметных основ для неё создает природа (почва, климат, географические условия, растительный и животный мир и т.п.). Так, швейцарско-немецкий диалект - Schwyzerdьtsch - обнаруживает поразительное разнообразие номинаций для обозначения специфических аспектов гор, в основном не обладающих соответствующими аналогами в системе литературного немецкого языка .

Отметим, что при этом речь идет не о синонимическом богатстве языка, а о своеобразном, исключительном, определённом понимании некоторых частей географического горного ландшафта, что доказывает, что диалект может быть обозначен как особая языковая форма, служащая способом общения отдельной территориальной группы людей, в данном случае - южных регионов Германии и Швейцарии. Попытка сравнения классической литературной формы языка и диалекта и обуславливает одну из ключевых задач нашего научного исследования.

С понятием картины мира, как уже отмечалось, связано двойное отражение: осваивая окружающую действительность, человек формирует представление об объектах, составляющее КМ, ключевые понятия которой обозначаются с помощью языка.

Таким образом, один из способов трансляции КМ – язык, в его недрах формируется языковая картина мира (ЯКМ), один из наиболее глубинных слоев картины мира человека. Это утверждение основано на открытиях И.П. Павлова об уровнях восприятия окружающей действительности. Им было установлено, что реальный мир существует для человека в виде самой реальной действительности, в виде ее чувственного восприятия (первая сигнальная система) и в виде вербального отражения действительности (вторая сигнальная система) [Павлов 1960]. Представление об окружающей действительности существует в сознании в виде: 1) бытийной или научной общей модели мира; 2) субъективного представления о мире; 3) объективированной с помощью языка картины мира.

В отечественной науке проблема ЯКМ начала активно разрабатываться философами (Г.А. Брутян, Р.И. Павиленис) в рамках программы «Человек – язык – картина мира», лингвистами в связи с составлением идеографических словарей (Ю.Н. Караулов) в 70-е годы XX в.

ЯКМ строится на том, что язык в целом и лексика в особенности представляют собой основную форму объективации языкового сознания многих поколений людей – носителей того или другого (конкретного) языка. Язык – основной и главный элемент, способный выразить особенности народной ментальности [Колесов 2004: 15].

Существование языковой картины мира обусловлено представлениями общей картины мира, поэтому философы и лингвисты различают две модели мира: концептуальную картину мира – ККМ – и ЯКМ, причем границы между концептуальной моделью мира и языковой моделью мира, по мнению Ю.Н. Караулова, кажутся зыбкими и неопределенными. ККМ создана на основе понятий, ЯКМ – на основе значений. При наложении ЯКМ на ККМ происходит совпадение их содержания, и эта часть информации считается инвариантной, соответствует языковым универсалиям. Та же часть информации, которая находится за пределами ККМ, варьируется в разных языках [Брутян 1973]. Это свойство ЯКМ замечено и лингвистами: «Свойственный языку способ концептуализации действительности (взгляд на мир) отчасти универсален, отчасти национально специфичен, так что носители разных языков могут видеть мир немного по-разному, через призму своих языков» [Апресян 1995: 39]. Однако язык, несущий в себе осознаваемое (значение слова), хранит также и бессознательное, ставшее со временем частью подсознания. Понимание знаковой природы слова помогает представить формирование значения слова и его отличие от понятия, что необходимо для конкретизации содержания ККМ и ЯКМ.

Реконструкция ЯКМ составляет одну из важных задач современной лингвистической семантики. Понятие ЯКМ, основанное на идеях В. фон Гумбольдта, Л. Вайсгербера и сторонников американской этнолингвистики Э. Сепира и Б. Уорфа, разрабатывается в современной русистике в нескольких направлениях. Так, Ю.Д. Апресян, Н.Д. Арутюнова, Е.В. Рахилина, А.Д. Шмелев, Е.С. Яковлева и др. занимаются воссозданием русской ЯКМ на основании комплексного анализа лингвистических концептов русского языка в межкультурной перспективе. Примером исследований универсалистского направления в когнитивно ориентированной этнолингвистике являются работы А. Вежбицкой, посвященные поискам «семантических примитивов» – универсальных элементарных понятий, для которых в каждом языке найдется свое слово, отражающее специфику той или иной культуры.

В.В. Колесов и его последователи оперируют понятием ментальности, определяемой как «миросозерцание в категориях и формах родного языка, в процессе познания соединяющее интеллектуальные, духовные и волевые качества национального характера в типичных его проявлениях» [Колесов 2004: 15]. По мнению В.В. Колесова, рассудок, чувство и воля, взятые в совокупности, создают «народный темперамент». Народы Западной Европы понимают менталитет как рассудок и мысль в русле ratio и в своих языках закрепили исконный смысл античного концепта, еще не обогащенного христианскими созначениями. У народов Восточной Европы более важными ценностями являются не трезвый рассудок, а совесть и духовность. В.В. Колесов выделяет три основных подхода к пониманию русской духовности(ментальности): структурно-информационный, который реализуется в ее интерпретациях и оценках; информационно-энергетический, основанный на признании «энергийности» жизни духа, который в терминолигии разных исследователей назван по-разному: ноосфера (В.И. Вернадский), пассионарность (Л.Н. Гумилев), пневмосфера (П.А. Флоренский), концептосфера (Д.С. Лихачев) и т.д.; объективно-идеалистический, который предполагает энергийность божественной благодати, освещающей все сущее (идея Фаворского света у Н. Лосского и С. Франка). «Двуединство духовной сущности менталитета и разумной сущности духовности можно назвать ментальностью»… Так в объемности трехмерного мира, в котором мы живем, мы ищем следы четвертого измерения, скрытой от наших чувств и понятий меры: концептов национальной ментальности» [Колесов 2004: 13].

Семантическое наполнение термина «концепт», в силу его многоплановости, в работах разных авторов различно, неоднозначно также понимание его соотношения с терминами слово, знак, значение, понятие. По мнению Б.А. Серебренникова, чтобы связать язык с действительностью, человек создает знаки и связывает язык с действительностью через отнесение к ней знаков [Серебренников 1988: 76]. Слово – это тоже знак. В.В. Колесов предлагает различать два «родовых термина»: слово языка и знак семиотики. «Слово может иметь значение, составляя часть знака, но слово – знак со значением» [Колесов 2002: 18; выделено В.К.]. Л.Г. Воронин предлагает различать смысловое значение слова и понятие: «Смысловое значение слова – это такое его выражение, при котором в слове выражается совокупность любых признаков предмета или явления. Понятие же есть отражение определенной совокупности общих и вещественных признаков предмета» [Воро- нин 1958: 14].

Известны две точки зрения относительно интерпретации значения слова: 1) значение есть отношение; 2) значение есть отражение (идеальный образ предмета). Первая точка зрения принадлежит Ф. де Соссюру, в представлении которого значение слова – это понятие, которое им выражается [Соссюр 1977: 148], а значимость – соотношение слова с другими словами языка, его отличие от них [Соссюр 1977: 149]. Утверждение Ф. де Соссюра, что «в языке, как и во всякой семиологической системе, то, что отличает один знак от других, и есть все то, что его составляет» [Соссюр 1977: 154] и что «…в языке нет ничего, кроме различий» [Соссюр 1977: 152; подчеркнуто Ф. де С.], поддерживается и в других лингвистических работах: «В настоящее время никто из лингвистов не сомневается в том, что каждая единица языка получает свое собственное лингвистическое значение благодаря соотнесенности с некоторыми другими единицами» [Шмелев 1965: 290]; «Каждый языковой знак, а следовательно, означающее и означаемое существуют не сами по себе, а исключительно в силу своего противопоставления другим единицам того же порядка. В языке нет ничего, кроме противопоставлений» [Апресян 1966: 30–31]. Последние суждения находят возражение со стороны Ю.В. Фоменко: «Ни один звукокомплекс не получил значения благодаря введению его в ту или иную лексическую макро- или микросистему. Этого не было и этого не может быть. Звукокомплекс получает значение благодаря его соотношению с тем или иным предметом, познанным человеком. Ведь слово – это знак предмета. Предмет первичен, слово (название) вторично. Если мы примем критикуемую точку зрения, то нам придется признать, что предмет вторичен и возникает как следствие возникновения названия. Понятно, что этот вывод неприемлем. Следовательно, неприемлема и посылка. «Чистое» знание о месте слова в системе слов не может дать никакого представления о значении слова» [Фоменко 2004: 8].

Вероятно, данное противоречие родилось из желания, как заметил В.В. Колесов, «свести значение к одной какой-то ипостаси», а это «омертвляет смысл «значения». «Значение как 1) совокупность содержательных признаков, 2) как отношение к предмету, понятию или другому значению, 3) как функция в языковом употреблении – совместно есть диалектическое единство всех означенных признаков слова» [Колесов 2002: 21].

Ответ относительно критики позиции Д.Н. Шмелева и Ю.Д. Апресяна можно обнаружить в их же работах, например: «Под лексическим значением слова понимается семантика языка (наивное понятие) и та часть его прагматики, которая включается в модальную рамку толкования. Лексическое значение слова обнаруживается в его толковании, которое представляет собой перевод слова на особый семантический язык» [Апресян 1962: 69]. То есть противопоставления в языке, о которых идет речь, как нам представляется, касаются способа толкования лексического значения и местонахождения слова в системе языка, а также в семантических классификациях.

Вторая точка зрения – это тезис об отражательной природе значения слова, исходя из которого можно сделать вывод о том, что лексическое значение определяется предметным миром, а не системой языка: «… и значения, и понятия имеют отражательную природу. Если теперь согласиться, что значение не равно понятию, то придется сделать вывод, что в человеческом сознании сосуществуют два ряда отношений предметов внешнего мира – значения и понятия. Но возможно ли, чтобы в одном зеркале предмет отражался дважды?» [Фоменко 2004: 12]. В данном высказывании денотат и объект отождествляются, то есть из системы познания либо исключается наличие понятия о предмете в сознании человека, либо ставится знак равенства между лексическим значением и понятием. У Б.А. Серебренникова на этот счет другое мнение: «Отражение предметов и явлений в голове человека не является зеркальным. Головной мозг превращает поступающую извне информацию в «образ», а это уже абстракция. Фактически это представление» [Серебренников 1988: 71]. Уточнение терминов находим у В.В. Колесова: «В латинском языке соответствующие термины неопределенны по смыслу, но отличаются друг от друга по значению, чем мы и воспользуемся. De-notatus, de-notatio ‘обозначение (чего-то)’ – de-signatio ‘определение (чего-то)’ (от signum ‘знак’) – новый по происхождению термин референт соотносится с лат. re-fero ‘связь, отношение: называть, возвращая и воспроизводя (вещь)’. Таким образом, десигнат, денотат, референт оказываются (не сводимыми к общему объекту) отношениями, существующими между различными сторонами семантического треугольника, а именно: денотат D есть отношение понятия к предмету, обозначение предметного значения, или объема понятия – его экстенсионал; десигнат S есть отношение знака к понятию, определение значения слова или содержания понятия – его интенсионал; референт R – отношение знака к предмету, т.е. та связь, которая оформляет отражательные способности знака, н а з ы в а е т, постоянно возвращая мысль к воспроизведению самой вещи в сознании и в речи» [Колесов 2002: 39]. И далее: «Рассуждая о слове…, мы увидели, что в отношении к говорящему словесный знак предстает как образ, а в отношении к слушающему он же оборачивается понятием (или наоборот)» [Там же]. Не случайно и самый семантический треугольник называли «номиналистской моделью знака» [Петренко 1988: 15], которая понятна, только если идти от «вещи» (именно «от вещи» исторически последовательно и осознавались компоненты семантического треугольника)» [Колесов 2002: 42].

Довольно часто разночтения возникают из-за некорректного употребления терминов, взятых из различных систем и построений. «Заимствованный у логиков термин «денотат» в лингвистических работах упрощен; в логической интерпретации этот термин означал и ‘вещь (предмет)’ и ‘мысль (понятие) о вещи’. В лингвистике термин «денотат» получил в большинстве работ значение предмета, «явления объективной действительности», что представляется нам ошибочным, ибо языковые наименования соотносимы в сознании человека с определенным познавательным образом, отражающим предмет в его целостности» [Уфимцева 1988: 112]. Нельзя не признать также, что мыслимый образ и понятие об объекте – это только часть значения. Признавая в действительности три сущности: бытие, сознание и язык, философы и лингвисты различают две модели мира, концептуальную и языковую.

Относительно лексики различие между картиной мира и языковой картиной может рассматриваться как известное противопоставление «понятие – значение».

Несовпадение точек зрения в современной лингвистической терминологии связано, во-первых, с ориентацией на значение термина в языке-источнике (латынь), во-вторых, с тем, что для установления связи понятия и значения в логической семантике разными авторами использовались различные термины: значение и смысл (Г. Фреге), экстенсионал и интенсионал (Р. Карнап), референция и значение (У. Куайн), денотат и сигнификат (А. Черч).

В лексике обычно оперируют термином ‘лексическое значение’. Известно множество определений лексического значения: «Концепт, связанный знаком» [Никитин 1974: 6]; «Предварительно определяя значение как содержание сознания, материализованное в знаке, можно сказать, что знак с его значением и есть слово» [Колесов 2002: 20; выделено В.К.]; «Эта двойственность слова – его способность обозначать и конкретную реалию, и обобщенное понятие – основа всей его семантической структуры и всего его исторического развития как языковой единицы» [Осипов 2003: 147] и т.д.

Терминологическое наполнение названных понятий, например, у Ю.С. Степанова: слово в его понимании представляет собой единство трех элементов: «Внешний элемент словесного знака (последовательность звуков или графических знаков) – означающее, связан, во-первых, с обозначаемым предметом действительности – денотатом (а также референтом), во-вторых, с отражением этого предмета в сознании человека – означаемым. Означаемое представляет собой результат общественного познания действительности и обычно тождественно понятию, иногда –представлению. Тройная связь «означающее – денотат – означаемое» составляет категорию значения, основную ячейку семантики» [Степанов 1977: 295]. В структуре означаемого выделяются интегральные признаки, дифференциальные признаки (десигнат), составляющие лексическое значение слова, или сигнификат. При группировке слов по какому-либо признаку интегральные признаки слова образуют индивидуальное в означаемом данного слова и не противопоставлены непосредственно соответствующим признакам других слов. Список дифференциальных признаков всегда ограничен общей структурой данной группы, он может быть более или менее длинным в зависимости от широты и структуры группы. В плане познания объективного мира важно отметить, что список интегральных признаков в принципе не ограничен, он может быть ограничен уровнем познания объекта или практическими соображениями описания. В понимании Ю.С. Степанова: «сигнификат, в общем, то же самое, что и понятие. Первое принадлежит лингвистике, второе – логике. В том же значении, что и понятие, употребляются иногда термины смысл, концепт (курсив мой. – С.В.). Концепт – это то же, что и понятие, как оно понимается в системах типа системы А. Черча; смысл – это то же, что понятие, как оно понимается в системах типа системы Г. Фреге, и т.д. Десигнат в системе де Соссюра – абстрактная значимость. В теориях поля десигнат будет соответствовать тому в значении слова, что определяется противопоставлением данного слова всем другим словам поля. Понятие десигната очень важно и для теории номинации в тесном смысле слова – как теории языкового обозначения, называния. По-видимому, именно десигнат и есть тот минимум различительных признаков, который необходим для правильного, т.е. в соответствии с нормами данного языка, названия данным словом объективного предмета действительности (для того, чтобы словом петух мы называли петуха, а не кошку)» [Степанов 1977: 295].

Какова же соотнесенность понятия и концепта?

Концепт – это «явление того же порядка, что и понятие» [Степанов 2001: 43], однако далее Ю.С. Степанов уточняет содержание понятия в современной логике и языкознании: «Термин концепт становится синонимичным термину смысл, в то время как термин значение становится синонимичным термину объем понятия. Говоря проще, значение слова – это тот предмет или те предметы, к которым это слово правильно, в соответствии с нормами данного языка, применимо, а концепт – это смысл слова». Особый смысл имеет концепт в культуре – это «основная ячейка культуры в ментальном мире человека» [Степанов 2001: 43–44]. Е.С. Кубрякова определяет культурные концепты как «невербальные представления, имеющие языковое обозначение» [Кубрякова 1988: 146]. Утверждая основной единицей ментальности концепт, В.В. Колесов определяет слово исходя из его многоаспектности и с разных позиций. С онтологических позиций: в коммуникативном акте слово это знак, служащий для передачи мыслей и отражающий реальную действительность; «словесный знак» неоднороден, он обладает внешней (звучание), внутренней (первоначальное образное значение) и содержательной формой. В семиотическом плане слово как знак есть семиотическое соотношение вещи, идеи вещи и знака в их динамических связях, которые постоянно изменяются в связи с изменением качества их компонентов.

Исторически происходило отчуждение словесного знака от реальности в сторону отвлеченного: представление > образ > понятие; имя > знамя > знак; вещь > предмет > объект. «В своем языке человек удаляется от действительности в сторону созданной им самим условной реальности, которая называется культурой» [Колесов 2004: 17].

С гносеологических позиций слово – это средство познания, т.е. это знак плюс его значение и смысл. Со стороны «идеи», рассуждая эпистемологически, слово можно представить как движение его смыслов в содержательных его формах образа – понятия – символа. «Движение смыслов слова» В.В. Колесов находит в идеях русских философов: «Слово есть средство образования понятий (Потебня), но абсолютное не дано в понятиях (Вышеславцев). Следовательно, Абсолютное являет себя в последовательности: где не достает точного понятия, там выступает образ (Потебня), потому что только образы обладают преобразующей силой (Вышеславцев), да и красота связана с образами, а не с понятием (Бердяев). Но чтобы извлечь смысл, нужно перевести образы в понятия, однако конструирование в одних понятиях бесполезно в своей вдовьей бесплодности – это балет бескровных категорий и ничего больше (Густав Шпет). Где кончается компетенция понятия, там вступает в свои права символ (Бердяев)» [Колесов 2002: 18]. Завершается это «движение смыслов» концептом, на этом пути отсутствует все – и референт, и десигнат, и денотат. Вся сложность и простота отношений между словом и понятием, понятием и концептом осмыслена русскими философами XIX–XX вв. В наше время лингвист должен стать философом, чтобы научиться понимать себя через язык.

Теория концепта в XXI в. – это не только поиск однозначного определения, а разведение понятий «когнитивный концепт», «психолингвистический концепт», «лингвокультурный концепт» [Карасик, Слышкин 2003: 50]. Традиционная лингвистика в качестве объекта рассматривает «лингвистические структуры», и интерпретирующей моделью в этой системе является значение. Объект изучения психолингвистики – «структура и функции речевой деятельности», в качестве интерпретирующей модели здесь выступают «образ сознания и концепт». Объектом когнитивной лингвистики становится «языковое мышление (языковая способность)», где в качестве интерпретирующей модели используется концепт [Пищальникова 2003: 7]. На практике часто области когнитивной лингвистики и психолингвистики пересекаются, отечественные лингвисты все чаще и чаще включают в объектную область функционирование человеческого менталитета. В современном отечественном языкознании складывается практика исследования концепта как интегративной модели исследования речевой деятельности. Такой подход обусловлен «традициями отечественного языкознания, психологии, физиологии и других наук, сформулировавших ряд теорий высокой объяснительной силы» [Пищальникова 2003: 8]. К ним относятся теория внутренней формы слова А.А. Потебни, теория физиологической доминанты А.А. Ухтомского, теория функциональных систем П.К. Анохина, теория психической и речевой деятельности Л.С. Выготского, А.Н. Леонтьева, А.А. Леонтьева и др. Представление о концепте как совокупности всех знаний и мнений, связанных с той или иной реалией, позволяет рассматривать в качестве объекта исследования языковую способность, включающую в себя понятие речевой деятельности как системы интеллектуальных, ментальных и речетворческих усилий.

Концепт как интегративная модель, представленная В.А. Пищальниковой, содержит следующие взаимосвязанные и взаимообусловленные отрасли знания, интегрированные в нем: системоцентрическую лингвистику, когитологию, психологию, психолингвистику [Пищальникова 2003: 10].

Ю.А. Сорокин предложил термин когиоцепт как составляющую концепта. Когиоцепт (от cogitatio, onis – мышление, размышление, рассуждение) представляет собой интерпретирующую модель, «отражающую закономерно связанные стабильные компоненты знания и стабильные формы их репрезентации» (когнитивная лингвистика). Но современная научная действительность такова, что когнитивная лингвистика стремится к «исследованию всех различных процессов, механизмов, способов познания человеком действительности, в том числе и механизмов, совершающихся в языке и фиксированных языком» [Пищальникова 2003: 8; курсив В.П.] А это уже сфера, репрезентируемая концептом (от лат. cognitio, onis – познавание, узнавание, ознакомление).

Подводя итоги, следует отметить, что последователи концептуалистских теорий познания в форме картины мира и в форме ментальности оперируют термином концепт как единицей описания. Концепт трактуется как понятие [Арутюнова 1999: 239; Гак 1990: 384]; как синоним термину смысл [Степанов 2001:44]; как «единица мышления, представляющая целостное, нерасчлененное отражение факта действительности» [Чесноков 1967: 37]; как «ключевое слово» [Вежбицкая 2001]; conceptum – ‘зародыш, зерно первосмысла’ [Колесов 2002: 51] и др.

Нельзя не согласиться с тем, что сторонники онтологической теории смысла (А.Ф. Лосев, П.А. Флоренский, С.Н. Булгаков; Х.Г. Гадамер, В. Дильтей, Ф. Шлейермахер) критикуют концептуалистскую теорию за гносеологизм, сами же они могут быть подвергнуты критике за «обожествление» сущности, субстанции, Имени, т.е. за онтологизм [Пименова 2003: 44–45]. Наиболее адекватной и объективной из представленных версий нам представляется объемная герменевтическая модель В.В. Колесова, основанная на смене содержательных форм концепта, выраженная в концептуальном квадрате «образ» – «понятие» – «символ» – «образ + символ = понятие». Тогда концепт как единица ментальности осознается как «сущность, явлением которой выступает понятие», сложившееся на основе образа и символа в его триипостасной сущности под знаком Логоса и Софии в гармонии бытийности и познания. И если, как было описано, последовательность образ – понятие – символ циклична, то, по предположению В.В. Колесова, «концепт неизбежно устремлен к обновлению концептуальной энергии своих содержательных форм» [Колесов 2002: 430].